Александр Куприн

ЧЕСТЬ ИМЕНИ

I

Нигде в мире честь чужого имени не находилась в таком пренебрежении и не служила столь безнаказанно пищей для грязных сплетен, как у нас, в благословенной утробной России.

Помните: стоило, бывало, кому-нибудь покинуть милую дружескую вечеринку, как оставшиеся тотчас же с каннибальской яростью бросались перебирать и грызть его кости?

Помните ли вы старый теплый уездный город с тремя тысячами населения и пятнадцатью церквами? Прошел по середине улицы акцизный с лесничихой. "Живет с ней. Чего дурак лесничий смотрит?" Уехала дочь предводителя в Москву. "Рожать поехала". Заболели зубы у о. Дьякона. "Знаем, отчего заболели!" Сказано таинственным тоном, а один черт знает, что под этим кроется. Да и не вся ли Россия была огромным уездным городом?
С каким жадным интересом копались мы в частной жизни людей, стоящих выше толпы, копались исключительно с целью разыскать кусочек потухлее! Страшно подумать, сколько мерзких гадостей прилеплено к чудесным именам Пушкина, Гоголя, Достоевского, Чайковского... А еще страшнее то, что вкус к этим гадостям передается, не ослабевая, от поколений к поколениям. Так пудель найдет в помойке вонючий обглодок, поиграет им, а потом зароет до следующего раза.
Но всего больше плели мы друг другу на ухо - злой, вздорной, идиотской ерунды - это о членах царствующего дома. Главным питательным источником в этом смысле были для нас те "запрещенные" книжки, на которые мы с такой жадностью накидывались, едва перевалив из Вержболово в Эйдкунен.
Социалистов я еще понимаю. Их партийной обязанностью, их программным долгом было - опорочивать правящие классы всякими путями, среди которых особенно рекомендовалась заведомая клевета. "Цель оправдывает средства" - эта железная формула, многое разрешавшая людям великой веры, горячей любви, сильной воли и широкого ума, стала ныне одинаково обелять: юного фармацевта, устроившего профессору химическую обструкцию, и Дзержинского, расстрелявшего сотни тысяч человек.
А вот мы-то чему радовались, сладострастно упиваясь в заграничном вагоне поруганиями нашей истории, вестями из ватерклозета и кустарной грубой ложью, выпиравшей из каждой строки? Прикрывались-то мы, конечно, собственным либерализмом, но из-за этого фигового листка смотрела наша собственная грамота: лестно заглянуть под чужое одеяло, любопытно сунуть нос в чужой ночной горшок, а особенно если эти вещи принадлежат людям недосягаемым.
И какое же крошево для свиней подносили социалисты нашей невзыскательной любознательности! Я был шестнадцатилетним мальчишкой и слегка подлибераливал, когда мне кто-то сунул "Запрещенного Пушкина" и "Тайны дворца Романовых". С первых же страниц я плюнул на обе книги. "Запрещенный Пушкин" навсегда, а "Тайны" очень надолго отвадили меня от похабщины и вольнодумия. А ведь теперь если подумать, что эти вздорные книги читали люди зрелые, положительные отцы семейств и городов, а читали с полнейшим доверием, - то только руками разведешь.
Что и говорить, не сплошной розовый цветник представляла наша прежняя, старорежмная жизнь. Не одними только медовыми пряниками кормило нас наше правительство. И царей наших, случалось, окружали люди прямо страшные своими отрицательными чертами: тупоумием, упрямством, корыстолюбием, леностью, распущенностью, завистью, индючьим самомнением, презрением к России, а больше всего - непомерной любовью к родственникам, влекшей за собою неслыханный непотизм.
Старая пресса, - хотя и стиснутая железными шенкелями III Отделения, хотя и осаживаемая строгим мундштуком цензуры, - все-таки умудрялась вести, на эзоповском языке, войну с двором и правительством. Эту тайную и опасную войну мы до сих пор вспоминаем с почетом. Но тогдашние рыцари пера не заглядывали в жилые, интимные покои царского дворца. Это делало революционное подполье.
Что было за дело до чести чужого имени героям подполья. Своих имен у них не было; были клички: одна или две партийных, да еще одна от филеров, да еще псевдоним журнальный. Своя фамилия стиралась, пропадала. Да и не все ли равно? Если социалиста прежних времен спрашивали: "Какая фамилия была вашей матери в девичестве? - он отвечал спокойно: "А черт ее знает!" Точно зародилось из банной плесени все русское подполье.
И надо сказать, оно делала свое дело опорочения не только грубо, но и совсем бездарно, ка, впрочем, была бездарна вся подпольная литература: стихи, проза, прокламации, брошюры; глупее этого мусора были разве только революционные песни и гимны... Теперь и вспомнить-то стыдно, какие лубочные ужасы, какие дурацкие мерзости печатались тогда в Женеве о русских императорах! А публика глотала это вранье с наслаждением и делилась, шепотком, с друзьями и знакомыми своими сведениями.
Странно: эта позорная слабость и до сих пор еще не прошла у русских интеллигентов. Особенно у эмигрантов.
Есть, например, одна русская газета за границей. Она твердо убеждена в том, что великая русская революция с ее великими завоеваниями на веки вечные покончила не только с династическими интересами, но и с самой мыслью о монархии, хотя бы даже и расконституционной (большевики - того же мнения). "Есть, правда, - говорит она, - маленькая горсточка монархистов, а среди них - даже три-четыре легитимиста, но эти чудаки совсем безвредны, и скоро их можно будет показывать за деньги, как когда-то показывали представителей вымирающего племени ацтеков".
Но если уж так безнадежно дело монархии и монархистов, то зачем же эта газета никогда не упускает случая боднуть, кольнуть, щипнуть или мазнуть грязью имена русских усопших царей от Екатерины II до Николая II? Ведь русская монархия, по ее мнению, только тень, призрак, дурной сон, историческое воспоминание... Кто же, разумный, воюет с привидениями? И кто, кроме темных фанатиков, решится предавать поруганию и проклятью имена лиц, давно ушедших в небытие?

II

Имя Александра III менее всех больших имен давало поводов и случаев для судачения. Сплетня ломала зубы об его крупную, хозяйственную, самобытную фигуру.
Что о нем говорили социалисты?
Что он не подписал конституции, заготовленной его отцом?
Но разве не был убит Александр II социалистами почти в тот день и час, когда он хотел ее подписать? Ведь конституция была неизбежным, логическим выводом из всех прекрасных реформ царя-освободителя, завершением всего его царствования. Абсолютный монарх дает народу благо свободы, а не уступает насилию: иначе он не самодержец. И ограничивает размер своей власти он по своей воле, а не по требованию: иначе демагоги размечут по кускам и скипетр, и державу, и порфиру. Подумайте: мог ли Александр III подписать эту конституцию над неостывшим телом своего отца и именно в тот момент, когда это бессмысленнейшее и жесточайшее из убийств ясно показало, как мало стоят народ и общество оказанных им благодеяний.
Как бы в укор Александру III ставят то, что он прислушивался к советам Победоносцева. Но один из лучших даров каждого государя - это умение внимать голосу мудрости. Победоносцев был совершенно прав, рассматривая цареубийство как самую низкую подлость. Но из социалистов лишь один Лев Тихомиров это понял душою и умом. Другие и до сих пор почитают это злодеяние великим актом народного гнева.
Хорош народный гнев! Плотная мужичья масса сразу решила: "Убили царя господа за то, что он у них отобрал крестьян". Это мнение вы и теперь еще можете услышать от уцелевших древних стариков.
Говорят, что Александр III, боясь покушений, окружил себя охраной. Но, во-первых, назовите мне человека, который смотрел бы на бросаемую в него бомбу как на источник сильного, но приятного развлечения? А во-вторых: если частному человеку разрешено ставить жизнь на карту, играя со смертью, то жизнь государя должна быть оберегаема как им самим, так и правительством и народом. Посмотрите-ка: нынешний принц Уэльский - веселый, добрый и очень любимый народом юноша - чересчур увлекся скаковым спортом; после двух неудачных падений на него заворчало все английское общество: "Негоже наследнику престола так рисковать жизнью и здоровьем".
Ставят Александру III в вину и то, что он утвердил смертный приговор убийцам своего отца. Оставим в стороне вопрос, насколько уместно монарху проявлять свои родственные чувства в виде кровной мести. Другой вопрос: возможно ли оставлять в живых злоумышленников, низвергающих при помощи убийства законный порядок в государстве? Ведь это только социалисты понимали так односторонне "борьбу": когда мы нападаем и убиваем, то это "святая борьба", когда же от нас защищаются, то это уже - гнусная реакция. И тут же забывают, что кроме героев 1 марта, кажется, ни один человек не был казнен в цасртвование Александра III.
Жаловались еще социалисты, что их ссылают в Нарымский, Зарентуйский, Акатуйский и другие края. Но что же было с ними делать? Надо же ведь уметь изредка становиться на логическую точку зрения враждебной стороны. Да и то сказать: в этих ссылках была своя доля большой пользы. Из бездельной жизни в прокуренных чердаках, от бессмысленных русских споров и массовок молодого человека судьба переносила на лоно природы, в среду первобытных, чистых сердцем, правдивых и наивных, как дети, полудиких народов. Сколько людей вернулось оттуда выпрямленными и поздоровевшими (сохранив в целости свою непримиримость). Короленко, Елпатьевский, Дионео, Серошевский, Тан, Олигер, Чулков... всех не перечислишь. В городе они никогда бы не отыскали в себе самого главного: таланта.
Говорили еще, что царствование Александра III было скучно и серо. Да и слава Богу: тринадцать лет этот государь не хотел воевать. А ведь раньше, круглым счетом, мы воевали через каждые три года. Чего еще лучшего может пожелать народ от своего царя? И именно за время этого мирного царствования русский крестьянин начал расширять свое хозяйство.
Говорили также: "Царь простоват. Иногда он сам признается, что не понимает докладов министров". И тут неизменно приводят анекдот о тарифах, всегда один и тот же.
А между прочим, мне истинная основа этого анекдота известна лучше, чем многим другим. Вот что рассказывал граф C. Ю. Витте в Париже корреспонденту "Нового времени" И. Я. Павловскому (недавно умершему) и что Павловский в тот же день по свежей памяти записал в дневник:
"Когда Витте окончил чтение о необходимости введения нового ж.-д. тарифа, государь, терпеливо слушавший, сказал:
- Я не понимаю. Объясните.
Витте эти слова не удивили, как не удивило бы профессора высшей математики то, что студент не понимает 43-ю страницу эйнштейновской теории. Он знал лишь, что только честный и сильный государь может позволить себе роскошь признаться в непонимании. Да, надо сказать еще, что настоящим кропотливым работником по созданию новых тарифов был вовсе не Витте, а киевский буквоед профессор Афиноген Антонович. Витте дал зерно мысли. Витте был по-своему признателен Антоновичу: он добился для него поста товарища министра финансов, но киевский специалист недолго зажился в Питере - очень уж он был гугнив, косолап, невзрачен и провинциален...
И вот Витте ответил откровенностью на откровенность:
- Простите, государь, я и сам, признаться, понимаю здесь очень мало, кроме несомненной пользы для России. Если вашему величеству будет угодно выслушать В. И. Ковалевского... у него дар самые сложные вещи передавать в упрощенном виде...
Государь поморщился.
- Кажется, он социалист?
- Но верный сын родины, ваше величество".
Так-то был принят и выслушан В. И. Ковалевский, так были подписаны новые тарифы, и так было положено начало анекдоту. Я рекомендую каждому умнику покопаться в этих тарифах!
Вот, кажется, и все, что сплетня могла придумать в опорочение имени Александра III. Разве еще то, что он будто бы пил много вина. Но тут позвольте уж мне, как гатчинскому соседу, сказать правду. Вина государь никогда не пил, а за официальными обедами лишь пригубливал шампанское. Но водку, действительно, пил, раз в день, в двенадцать часов, мерный серебряный стаканчик, после чего ел с большим аппетитом. Посещая какой-нибудь полк, заходил на кухню, принимал из рук артельщика чарку, а от кашевара - пробу, причем, к радости солдат, съедал ее всю: и щи, и кашу, и порцию. Слухи об оргиях - вздор. Никто не видел государя хотя бы в малейшем опьянении.
Одного никогда не смела касаться охочая клевета: брачной жизни Александра III.
Но вот, на днях, в одной русской газете читал выдержки из дневника какой-то захудалой генеральши. Дневник напечатан в Совдепии Л. Френкелем, неизвестно - с согласия ли генеральши или просто путем проворства рук. Выдержки же, взятые газетой, все как на подбор, клонятся к опорочиванию последних Романовых.
Одна из них прямо невероятна по своей мерзости. Видите ли: Черевин будто бы сказал генералу Баранову, а генерал Баранов - авторше дневника, а авторша немедленно занесла в тетрадку, что государь страдает такими противуестественными наклонностями, о каких не упоминает даже Крафт-Эбинг в своей "Psyhopathia s'exualis". Черевин - о стыд! о ужас! - поставляет государю кормилиц...

Не заступаться мне приходится за покойного прекрасного государя. Но просто в моей памяти встает то, что мне приходилось разновременно слышать о частной жизни Александра III из уст Н. П. Азбелева (воспитателя великого князя Георгия) и профессора Рауфуса, лейб-акушера.
Оба они - моложавый адмирал и древний профессор - рисовали жизнь царской семьи в Гатчине как хорошую, дружескую, помещичью жизнь, мало стесненную этикетом, полную ласки и взаимного понимания, богатую впечатлениями и свободой для детей. Тяжесть отцовского авторитета чувствительнее сказывалась на наследнике. Для остальной молодежи она казалась незаметной. Больше побаивались матери; впрочем, ее точности и некоторой педантичной узости, кажется, побаивался сам государь... Александр III был замечательным отцом - мало нежничал с детьми, но заботился о их воспитании и здоровье с трогательным вниманием.
"Мне говорили, что он сам выбирал кормилиц для грудных детей", - рассказывал Н. П. Азбелев.
А доктор Раухфус об этом же предмете вспоминал с оттенком легкой старинной обиды: "Императрица не могла сама кормить. Государя это огорчало. К выбору кормилиц он относился чрезвычайно ревностно. Он упорно настаивал на том, что кормилица должна по типу походить на мать. Но как мы могли найти такие данные в чухонских деревнях, да и еще при условии доброкачественности молока? Но такие требовательные родители не новость для нас, акушеров, и я однажды позволил себе спросить государя, не держал ли он когда-нибудь в руках книгу "Мать и дитя", сочинение доктора Жука? Царь на минуту как будто бы смутился: "Предположим - да. Что же из этого?" - "Да то, ваше величество, что когда мы, акушеры, практикуем простых смертных и они мешают нам своими советами, то мы рекомендуем им немедленно сжечь эту книгу, так как в ней много вздора".
Я бы не останавливался так подробно на этой мелочи, если бы в ней не вскрывался с несомненной ясностью путь создания очередной гадкой сплетни:
1. Черевин. Это был огромный меделянский пес, безгранично и слепо преданный воле государя. Это был в царской руке вечно заряженный пистолет со взведенным курком. Царю стоило только нажать гашетку - и Черевин стрелял бы в любом направлении. Так ему однажды и было приказано: найти хороших кормилиц. И он полетел доставать их.
2. Черевин об этом прямо и бесхитростно рассказал Баранову. Н. М. Баранов был умница, честолюбец и насмешник. Он немного фрондировал. За ним водились кое-какие грешки по части самоуправства, и государь как-то сделал ему лично замечание. В этих случаях гигантский царь бывал страшен. У Баранова осталась желчь после выговора. Передавая на вечере у генеральши рассказ Черевина о кормилицах, он, вероятно, не мог воздержаться от легкого пожатия плеч, от маленькой кривой улыбочки: вот, мол, государь, к голосу которого прислушивается весь мир, а какими пустяками занимается.
3. Генеральшино воображение истолковало улыбочку по-своему: "Ага! Пикантная подробность!" И влепила в свой дневник этот рассказ как деталь в картине общей развращенности династии.
4. А газетчик-социалист, не задумываясь, перепечатал эту деталь людям на посмешище. Что ему за дело до чести чужого имени.

"Русская Газета" (Париж), №№ 17, 19 и 21. - 11, 14 и 16 мая 1924 г.

http://monarhist.info/RP/Kuprin/Kuprin-1.htm