НОВОСТИ     СТАТЬИ     ДОКУМЕНТЫ     ПРОПОВЕДИ     ПРЕСТОЛ     СВЯЗЬ     ГОСТИ     ЖУРНАЛ  


По поводу Второй Мировой войны и участия в ней разных народов написаны горы книг. Кто выиграл в той войне, и кто потерпел крушение, до нынешнего дня об этом спорят политики, историки, публицисты, военные и просто обыватели. СССР, если следовать официозной точке зрения, победил. Но какой ценой?
Сначала утверждали о 20 миллионах погибших, потом о 32 миллионах, при Горбачеве стали писать о 60 миллионах. Германия, если следовать официозной доктрине, потерпела национальное крушение. Но словно Птица-Феникс восстала из пепла и грязи, и при Горбачеве посылала целые эшелоны и полные самолеты с гуманитарной помощью обнищавшим победителям, в СССР.
Не забудем также о миллионах русских, которые оказались на немецкой стороне. Десятки тысяч их надели немецкие мундиры и с оружием в руках продолжили свою борьбу за Святую Русь.
Уходит безвозвратно то поколение, которое помнило саму войну, уносит с собою правду о ней. Свидетельства о сатанинском облике советской армии, залившей кровью Германию, снова начали вымываться из памяти общества. Свидетельства героического порыва обреченных немцев весной 1945-го никогда не были главной темой у знатоков Второй Мировой.
В силу этого нам особенно подходящим кажется представить нашим сторонникам автора Н.Н.Смоленцева-Соболя и отрывок из его романа «Русский штык». Этот роман был напечатан в интернетском издании «Верность» в прошлом году. Многие как зарубежом, так и в Эрефии считают это произведение лучшим произведением года о Русском Зарубежье.




ПОСЛЕДНИЙ БОЙ РУССКОГО ПОЛКОВНИКА В ТОЙ ВОЙНЕ



...В Стансдорфе, южном пригороде Берлина, Георгий Васильевич принял последний бой в той войне. Он прибыл сюда на старой дребезжащей танкетке. С ним три верных ему офицера. Лейтенант Сашка Ушаков, обер-лейтенант Аполлоний Барсуков и майор Смирнов. К танкетке была прицеплена единственная ПАК-40. Еще сорок фолькс-штурмовцев, то бишь народных ополченцев, топали за пушкой.
Сюда, от Шенкенхорста отошел танковый батальон с десятком «пантер», тремя противотанковыми самоходками и совершенно обезумевшим командиром по фамилии Бохе. Майор Бохе твердил, что теперь они все погибнут.
Полковнику Анисимову было все равно. Слово своей Любушке он дал и держал его. Пока она была жива. Больше он не считал себя обязанным его держать.
-Заткнитесь, Бохе, - сказал он.
-Что?
-Я сказал тебе, заткнись и делай, что я приказываю.
Он рассредоточил людей. Приказал копать окопы и траншеи. Немцы работали нехотя. Двигаться быстрее их не могли заставить ни свистки унтеров, ни окрики офицеров, ни даже угроза смерти. Они были обречены. На войне это закон: ты теряешь волю к победе, значит, ты убит.
Через два часа после того, как они заняли позиции, от их подразделения и танкового батальона ничего не осталось. Советские ударили из своих тяжелых гаубиц, потом завыли «катюши». Встала дыбом земля. Восемь из десяти «пантер» разнесло на куски. Танковые траки, оторванные башни, трупы экипажей и солдат валялись повсюду, куда их могло забросить взрывной волной. Все вокруг горело. Деревья, дома, сараи. Горел асфальт шоссе и даже кирпич разрушенной до основания школы.
Анисимов собрал, кто остался цел. Бохе среди них не было. Он насчитал десяток фолькс-штурмовцев и меньше двадцати солдат с тремя унтер-офицерами. Из его людей ранен майор Смирнов. Ранение плохое, в грудь. Глубокое проникновение. Батальонный фельдшер перевязал его. Полковник поручил Ушакову вывезти майора в госпиталь. Их танкетка оказалась в целости. Она была приткнута в угол пакгауза, за толстыми стенами красного кирпича. На нее погрузили еще пять человек раненых и прокричали последние добрые напутствия.
Наблюдатель с мансарды двухэтажного дома сообщил, что советские концентрируются. Похоже, собираются атаковать.
Все были предельно измотаны. На обещанное подкрепление никто не надеялся. Унтера раздали по последней сотне патронов и по нескольким гранатам. Солдаты надевали каски, заряжали свои короткие винтовки, курили и тихо ругались. Из окон одного из домов доносилась музыка – играл граммофон. Полковник Анисимов дал приказание отойти за очистные сооружения. Какая-то немка махала им белым платком с чердачного окна. Может, показалось, что советские уже в городке. Может, просто сумасшедшая.
Пушка ПАК-40 на руках была перетянута дальше по улице. Полковник потребовал, чтобы она была замаскирована. Потом снял свою офицерскую шинель с отворотами и погонами оберста. Свернул ее в узел. Вместо нее надел мешковатую шинель военного рабочего. На голову – черную полевую фуражку с козырьком. Внимательно посмотрел своим бойцам в лица. Тщедушный Курт Вайс, коренастый грубоватый Вилли Штоф, фельдфебель Фриц Хайнце, Аполлоний Барсуков, унтер-лейтенант Ганс Веллер, еще несколько солдат ждали объяснений.
Он сказал:
«Не доставлю им удовольствия, что они убили оберста. Убьют просто солдата из рабочего батальона...»
Их тревога сменилась на скупые улыбки. Так часто бывает – с признанием неотвратимого приходит облегчение.
Четыре фаустника, все молодые ребята, крадучись, мутными тенями исчезли и выдвинулись вперед. А вот и атака! Два советских танка катят на простор. На полной скорости! Выстрелы, разрывы снарядов. Оба танка запылали. Одну машину поджег фаустник, другую подбили из ПАК-40. Бойцы расчета, два ополченца и три солдата, закрывали уши при каждом выстреле. Пушка подпрыгивала.
Два других Т-34 стали отползать. Они, по-видимому, не заметили, откуда по ним был открыт огонь. Отползая, они вслепую сделали несколько выстрелов. Разрывы вырвали столбы дерьма из очистных сооружений. Один подбитый танк накренился и начал погружаться.
-Там твое место, мразь! – услышал за плечом полковник Анисимов. Это был Барсуков. Он сплюнул, подхватил свой «МГ-сорок два» с запасными лентами и побежал к пушечникам. Что-то сказал им, показывая на тонущий в дерьме советский танк. Солдаты и ополченцы захохотали.
Как и сам Берлин, предместья были похожи на огромные мусорные кучи. От многоэтажных домов одни стены. Разрушены кирхи, школы, здания публичного значения, индустриальные постройки. Улицы, почти стертые бомбовыми и артиллерийскими ударами, - улицы-руины, - перегорожены баррикадами из мешков с песком, наваленных на битый кирпич, из остовов сгоревших автомашин и автобусов, перевернутых колясок, искореженных велосипедов, железных бочек, ящиков, мебели, какого-то хлама. Столетние дубы, разлатые клены и буки расщеплены и повалены артснарядами. Жилых домов не оставалось. Они большей частью были сожжены. Сады вокруг них изрыты воронками от снарядов и авиационных бомб. Ветви так иссечены осколками, что трудно было поверить, что они когда-либо выпустят зеленые листочки.
На этот раз советские снова начали с арт-подготовки. Это было воплощенное безумие. Мины и снаряды рвались не сотнями – тысячами. Визжащие осколки разносили смерть. Огонь, дым и пыль шли валом, воздуха не хватало, чтобы дышать. Стараясь зарыться в кирпичную щебенку, укрыться в щелях, за цокольными остатками домов, обороняющиеся кашляли, отчаянно ругались, плакали. И погибали. Их единственная пушка скоро была подбита и брошена. Прислуга оказалась перебита.
Потом против них выкатило самоходное орудие. За стальным чудовищем рассыпались цепью советские стрелки. Они были встречены дружным огнем. Мальчишка-фаустник попал в самоходку, едва она сделала два выстрела. Машина загорелась. Из нее стали выпрыгивать танкисты.
Полковник Анисимов послал солдата привести мальчишку.
«Тебе Железный Крест!» - объявил он.
Пареньку было едва шестнадцать. В коротких штанах хитлерюгенда. С замазанными землей коленками. В школьных разбитых ботинках. С заостренным лицом недоедающего человека.
«Теперь будешь рядом со мной. У тебя есть еще один патрон? Ты мне нужен тут! Понятно?»
Короткая передышка закончилась. Советские, по-видимому, обновили свои запасы мин и снарядов. Забились в истерике пулеметы, ахнули пушки, захлопали и стали рваться мины. Нескольких ополченцев завалило стеной кирхи. Одного солдата, всего в двадцати шагах, разорвало взрывом. Нога отлетела в сторону, внутренности из живота вывалились. Солдат кричал и умирал. Он был из батальона Бохе. Полковник Анисимов не знал его имени.
Бойцы перебегали от укрытия к укрытию, постепенно отступая. Разорванный солдат скоро оказался между наступающими и обороняющимися. Потом он умолк. Уличный бой не стихал. То там, то здесь он разгорался с новой силой.
С неполным десятком последних бойцов полковник перебирается в большой частный кирпичный дом. Отсюда хороший обзор и обстрел главной улицы. Справа они прикрыты старым баварским жилым особняком. Его башенка была под зеленоватой черепицей. Вдоль стен тянулись резные балкончики.
Быстро осмотрелись.
Подвал дома, в котором они заняли оборону, оказался сложен из грубо тесаного гранита. Первый и второй этажи – жженный кирпич. В гостиной – лепнина по стенам и потолку. Повсюду старинная мебель. Два камина, покрытые эмалевой плиткой. Пули, попадая в эти плитки, вспарывали их, как небольшие пылевые подушечки.
«Здесь мы их остановим!» – сказал Анисимов.
Немолодой дядька из фольксштурма с одним пулеметом «МГ-сорок-два», и Барсуков – с другим, заняли огневые позиции так, что простреливали почти все вокруг. В ящиках были короткие ленты по пятьдесят патронов. Они быстро кончались. Пулеметы были скорострельные, их надо было часто перезаряжать.
«Што, Аполлоний, врагу не сдается наш гордый «Варяг»?
«Не сдается, господин полковник».
До вечера они сдерживали советские танки и пехоту. Били по ним. А те, в свою очередь, остервенело били в обрат. Дом сотрясался от ударов то мин, то снарядов, то его крошили очередями из крупнокалиберных пулеметов. От грохота закладывало уши, вздымались клубы пыли. Металл кромсал штукатурку, стены, землю, деревья. Это был сущий ад. И не было из него никакого выхода.
Несколько немцев не выдержали и попытались бежать. По ним открыли густой огонь из ротных и танковых пулеметов. Будто ждали. Прикончили в тот же миг, едва они выбросились из дома. Остальные только крепче вцепились в свое оружие. И падали один за другим. Однако и советчиков было наколочено порядочно. Через час боя еще один танк, тяжелый ИС, оказался со свернутой башней и смотрящей в землю пушкой. Пламя выплескивалось из его машинного отделения. Еще до полусотни советских застыли навсегда на кучах битого кирпича.
«Уходим, господин полковник», - наконец оторвался от своего «МГ-сорок второго» Барсуков.
«Ты уходи, Аполлоний. Я десяток-другой добью. Вот за него...» – Анисимов указал на распростертого мальчика, что сжег самоходку.
«Тогда я с вами, господин полковник», - решает Барсуков.
В серых сумерках советские снова поднимаются. Защитники сдерживают их пулеметно-винтовочным огнем и гранатами. Все больше советских валяется вокруг на взрытой земле. Сам дом весь испещрен пулями и осколками. Но это старая немецкая постройка. Толстые непробиваемые стены. Мощные арки. Они не поддаются минам.
Тогда на открытую позицию выползает другая самоходка. Ее полковник Анисимов сжигает самолично. Фауст-патроном! Правда, дел она успела наделать. Выпустила три снаряда по дому. Рухнула торцовая стена и правый угол. Обвалилась крыша. Тяжелые дубовые балки пробили паркет второго этажа и обрушились вниз.
«Уходим, господин полковник!»
Барсуков хотел жить. Он не потерял жену и детей. Он уцелел в Усольлаге, не погиб в штрафроте. У него оставалась надежда на молодость и везучесть. Если добраться до Телтов-канала, то на той стороне немецкие регулярные части. А нужно ли добираться? Додо прокричал, что битва за Берлин решит все. Дурак! Решает все количество войск и их готовность драться, качество вооружения, знания и талантливость генералов, стойкость офицеров, налаженность экономики и здоровье нации. А еще – дух! Ты понял, Додо? Дух – Божья милость!
«Что вы сказали?»
«Говорю: иди. Я тут их подожду».
Они оглядываются. Их только двое. Убиты и Курт Вайс, и фельдфебель Фриц Хайнце. Изрешеченный очередями лежит на куче щебня унтер-лейтенант Ганс Веллер. Пулеметчик-фольксштурмовец скорчился над своим «МГ-42». Он тоже мертв.
Уже почти ночь. Что в планах у врага, полковник знает наверняка. Он слишком много воевал, чтобы упустить из виду этот старый баварский дом справа. Он берет последний «фауст», поднимает прицел, прикладывается щекой к трубе. Выстрел! Дом загорается. Группа советских, количеством до полуроты, бросаются из него вперед, к ним. Они поняли, что обнаружены.
«Ах, вот вы где прятались!..»
Барсуков отсекает их из пулемета. Но последние успевают добежать до цементного цоколя ограды и укрыться за ним. Оттуда они забрасывают обороняющихся гранатами. Выбиты окна, сорваны двери с петель. Дым и пыль забивает легкие.
Оба затихли. У Анисимова в руке наган, тот самый, из которого он стрелял в темноту, по убегаюшему гепеушнику в Харбине. Барсуков ищет, нет ли еще лент для «МГ-сорок второго». Отваливает тело убитого фолькс-штурмовца. Нет, все ленты пусты и у того. Тогда он поднимает свою винтовку, прикрепляет к ней штык.
Появившихся в проеме трех солдат они расстреливают в упор. Четвертый швыряет гранату. Она разносит внутреннюю стену в куски. Резная дубовая мебель в щепки. Советский пехотинец бросается внутрь. И получает ужасный удар по голове. Приклад винтовки раскалывает его голову, как орех. Солдат валится со всхлипом. Барсуков доканчивает его штыком. Снаружи весело полыхает. Соседний особняк с резной башенкой весь объят пламенем. Зловещие блики по стенам. Слышатся крики. Советская солдатня не спешит выполнять приказы начальства. Командиры их звереют!
«Господин полковник...»
«Жив я, Аполлоний, жив!»
«Сейчас опять пойдут».
«Очень хорошо. Вот их-то мне и надо».
Нескольких советских они убивают выстрелами из нагана и винтовки. Еще двух Барсуков берет на штык. Они черно матерятся, хрипят, захлебываясь кровью, потом дергаются в агонии. Один, кажется, сержант, пытается достать пистолет. Барсуков бьет по его голове прикладом. Бьет долго, без разбора, превращая голову в кровавое месиво. Потом осознает, что разбил приклад в щепки, откидывает винтовку и подхватывает ППШ убитого. Двух возникших в проеме дальней двери он снимает длинной бешеной очередью.
Полковник в это время обирает второго. Находит в патронной сумке «лимонку». Сил у него совсем нет. Есть только ненависть. Этого достаточно. Он даже не кидает, а подкидывает гранаты под ноги набегающих. И сваливается за угол камина. Разрывы, душераздираюшие вопли, стоны...
«Конфекты на имянины!» – хрипит он.
Неожиданно снаружи частые и сухие очереди. Это «шмассеры». Потом разрывы гранат. И снова трескотня «шмассеров». Крики по-немецки. Хлопки мин. В дом врываются несколько фигур. В нагане у полковника ни одного патрона...
Это была группа эсэсовцев, выбирающаяся из окружения. Грязные, злые, но сильные, они были ошеломлены увиденным. Два изорванных, в садинах, кровоточинах, почерневших от дыма и копоти воина, один в мешковатой, во многих местах простреленной и посеченной осколками рабочей шинели, другой – в обрывках армейского офицерского мундира. И куча трупов вокруг них.
«Wer bist du?» - недоверчиво обращается старший эсэсовец. – «Кто вы?»
«Майн дерцайтигер ранг ист Оберст!» – строго говорит тот, что в шинели. – «Мой настоящий ранг – полковник!»
Эсэсовец-офицер отдает ему честь:
«Хайль Хитлер!»
«Грюс готт!» - отвечает Анисимов ему с баварским упрямством.
С этой группой они утекают к каналу, прихватив однако еще двух немчиков, которых засыпало и завалило, но не убило в том бою. Находят немецкий секрет, подают знак, чтобы не стреляли. Переходят канал вброд.
...Ясное светлое утро встречает всех четверых возле блиндажа. Они сидят на ящиках в траншее и пьют горячий кофе, прихлебывая из фляжки. Немчики еще не верят, что они выбрались. Один из батальона Бохе, другой – из фолькс-штурма. Солдат время от времени хватается руками за лицо, как будто оно хочет куда-то убежать. Его сотрясают судороги. Тогда фолькс-штурмовец хлопает и потряхивает его за плечо: «Комм, комм!» И сует фляжку.
Оба русских перевязаны – осколки посекли их, но поначалу они этого не заметили. У полковника Анисимова кружится голова, подступающую тошноту он старается задавить черным крепчайшим кофе. Коньяк во фляжке дорогой, духовитый. Барсуков блаженно улыбается. После такой драки – и вдруг несколько часов тишины, долгожданного сна и мирного разговора.
Далеко-далеко грохочут пушки. Кольцо вокруг Берлина сжимается.
А они сидят на ящиках. И пьют кофе с коньяком. Откуда-то Барсуков достает рваный сипящий аккордеон. Побежали его пальцы по перламутровым клавишам. Как в струю влилась казачья песня:
Жинка погорюет, выйдет за другого,
За мово товарища, забудет про меня.
Жалко только воли во широком поле,
Матушку-старушку да буланого коня...
От эсэсовского штурмбанфюрера, держащего здесь оборону, узнали, что в ближнем тылу собирается танковая группа на прорыв. С ними идет полевой лазарет. «Русские» пленных не берут, раненых добивают. Приказ генерала Венка: вывезти раненых. Идти на запад, навстречу американцам.
Н-да, господа! К американцам!
А там-то как?
Да кто ж знает?
Георгий Анисимов достал наган из кармана шинели.
«Патронов в нем нет. Но не для стрельбы даю. Возьми-ко на память о вчерашнем бое».
Барсуков отложил аккордеон, принял наган. Взвесил на руке. И лицо его, с въевшейся гаревой и пороховой пылью, вдруг осветилось мальчишеской улыбкой. Он стал оглядываться вокруг. Увидел свою винтовку с разбитым прикладом. Снял с нее штык.
«Господин полковник, нечем отдарить... разве что вот...»
«Нечем! Скажешь тоже. Вчера важно ты им поработал. Давай-ко, брат! Еще, небось, и мне пригодится...»


ВЗЯТО ОТСЮДА: http://www.metanthonymemorial.org/VernostNo174.html

Взято из журнала: http://al-enchante.livejournal.com/

РУССКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ЦЕРКОВЬ ЗАГРАНИЦЕЙ
КЁНИГСБЕРГСКIЙ ПРИХОДЪ СВ. ЦАРЯ-МУЧЕНИКА НИКОЛАЯ II
e-mail: info@virtus-et-gloria.com