Проблема
социализма
в мировоззрении
К.Н. Леонтьева
к.и.н.
Сергей Сергеев
"Окончательное
смешение" или
"новое созидание"?*
Проблема
социализма
в мировоззрении
К.Н. Леонтьева
Пожалуй,
самой интересной
и неоднозначной,
вызывающей
различные
толкования,
особенностью
социально-политических
воззрений
великого русского
мыслителя
Константина
Николаевича
Леонтьева
(1831—1891) является
идея "социалистической
монархии" (Ю.П.
Иваск). В связи
с ней неизбежно
приходится
говорить об
отношении
автора "Византизма
и славянства"
к "социализму/коммунизму"
(эти термины
у него взаимозаменяемы)
вообще. Данный
вопрос так или
иначе, затрагивали
почти все писавшие
о творчестве
Леонтьева. Л.А.
Тихомиров еще
в 1892 г. обращал
внимание на
то, что он "имел
своеобразную
"социалистическую"
окраску"[i]. Однако
специальные
работы по этой
крайне интересной
теме практически
отсутствуют.
В виде исключения
можно назвать
лишь небольшую
статью И.А. Воронина,
которая во
многом верно
ставит проблему,
но заканчивается
чересчур
прямолинейным
выводом: "В
своем неприятии
либерализма
Константин
Николаевич
приходит к
примирению
социализма
и консерватизма
в борьбе против
общего врага"[ii].
Но гораздо
большая прямолинейность
присуща представлению
о Леонтьеве
как критике
социалистического
тоталитаризма.
Когда К.М. Долгов
пишет, что мыслитель
усматривал
"движение
человечества
к катастрофе
<...> в попытке
построения
социализма
как новой формы
рабства общества,
основанного
на насилии"[iii],
сразу становится
ясно — исследователь
весьма поверхностно
знает свой
предмет, ибо
ему неведомо,
что понятия
"рабство" и
"насилие" для
героя его книги
имеют скорее
позитивный,
чем негативный
смысл. Едва ли
можно согласиться
и с Н.А. Бердяевым,
полагавшим,
что Леонтьев
"хватается
за своеобразный
консервативно-монархический
"социализм"
от отчаяния,
от безнадежности"[iv].
Ту же мысль в
еще более
неприемлемой
форме повторяет
А.Ф. Сивак: "В
отчаянии Леонтьева
неожиданно
посещает
фантастическая
мысль: нельзя
ли объединить
социализм с
принципом
монархии, чтобы
спасти Россию
от гибели"[v].
Не точен и И.А.
Воронин, утверждая,
что философ
принял социализм
лишь "незадолго
до смерти"[vi].
Различные,
порой противоположные
друг другу,
трактовки
обсуждаемой
проблемы связаны
прежде всего
с нечеткостью
понятия
"социализм/коммунизм"
у самого Леонтьева,
использующего
его не менее
чем в трех значениях.
Первое — социализм
как теория. В
этом смысле
социализм
Константином
Николаевичем
решительно
отвергается.
Ведь "социализм
со всеми его
разветвлениями
есть не что
иное, как вполне
законное по
логике происхождения
детище тех
прогрессивно-эвдемонических
идей, тех верований
в благо земное
от равенства
и свободы, которые
Франция объявила
в 89-м году <...>"[vii].
В социалистическом
учении "объявляется
недостаточность
<...> политического
равенства
(упрощения) и
требуется
равенство
всякое, полное,
экономическое,
умственное,
половое <…>".
Таким образом,
предел коммунистических
мечтаний (наиболее
ярким примером
коих Леонтьев
считал построения
П.Ж. Прудона и
Э. Кабе) — "окончательное,
упростительное
смешение",
"обращение
людей в среднего
европейца"[viii].
А это и есть
идеал "революции",
"ассимиляции",
ведущей в итоге
к "всеобщему
разрушению
жизни на этой
земле"[ix]. Но
мыслитель
предполагал
и другой возможный
(и даже, как ему
казалось, гораздо
более вероятный)
исход коммунистического
движения —
социализм как
феодализм
будущего: "Коммунизм
в своих буйных
устремлениях
к идеал у неподвижного
равенства
должен <...> привести
постепенно,
с одной стороны,
к меньшей подвижности
капитала и
собственности,
с другой — к
новому юридическому
неравенству,
к новым привилегиям,
к стеснениям
личной свободы
и принудительным
корпоративным
группам, законам,
резко очерченным;
вероятно даже,
и к новым формам
личного рабства
или закрепощения
(хотя бы и косвенного,
иначе названного
<...>). <...> Если же
анархисты и
либеральные
коммунисты,
стремясь к
собственному
идеалу крайнего
равенства
(который невозможен
<т.е. невозможно
практическое
воплощение
"теоретического
социализма"!
— С.С.>) своими
собственными
методами необузданной
свободы личных
посягательств,
должны рядом
антитез привести
общества, имеющие
еще жить и
развиваться,
к большей
неподвижности
и к весьма
значительной
неравноправности,
то можно себе
сказать вообще,
что социализм,
понятый как
следует, есть
не что иное,
как новый феодализм
уже вовсе недалекого
будущего"[x]. И,
наконец, третий
вариант реализации
социалистической
идеи, собственно
социалистическая
монархия (или,
говоря словами
самого автора,
— "охранительный
социализм"),
где происходит
соединение
самодержавия
и Православия
с "феодализмом
будущего":
"Чувство мое
пророчит мне,
что славянский
православный
царь возьмет
когда-нибудь
в руки социалистическое
движение (так,
как Константин
Византийский
взял в руки
движение религиозное)
и с благословения
Церкви учредит
социалистическую
форму жизни
на место
буржуазно-либеральной.
И будет этот
социализм новым
и суровым трояким
рабством: общинам,
Церкви и Царю"[xi].
Конечно,
все эти "социализмы"
представлены
нами, так сказать,
в "идеально-типическом"
виде (так же
как весьма
условно даны
им названия),
у самого автора
таких строгих
разграничений
нет, а при крайней
расплывчатости
его понятийного
аппарата они
(кроме, разве,
первого) часто
сливаются друг
с другом. Леонтьевские
тексты нужно
читать очень
внимательно!
Впрочем, и при
самом внимательном
чтении некоторые
места в них не
поддаются
однозначному
толкованию.
Вот, скажем,
размышления
философа из
статьи 1880 г. "Чем
и как либерализм
наш вреден?",
где говорится,
что "тот слишком
подвижный
строй, который
придал всему
человечеству
эгалитарный
и эмансипационный
прогресс XIX века,
очень непрочен,
и, несмотря на
все временные
и благотворные
усилия консервативной
реакции, должен
привести или
ко всеобщей
катастрофе,
или к более
медленному,
но глубокому
перерождению
человеческих
обществ на
совершенно
новых и вовсе
уж не либеральных,
а, напротив
того, крайне
стеснительных
и принудительных
началах. Быть
может, явится
рабство своего
рода, рабство
в новой форме,
вероятно, — в
виде жесточайшего
подчинения
лиц мелким и
крупным общинам,
а общин государству.
Будет новый
феодализм —
феодализм
общин, в разнообразные
и неравноправные
отношения между
собой и ко власти
общегосударственной
поставленных.
<...> Эта новая
культура будет
очень тяжела
для многих и
замесят ее люди
столь близкого
уже XX века никак
не на сахаре
и розовой воде
равномерной
свободы и гуманности,
а на чем-то ином,
даже страшном
для непривычных..."[xii].
О чем здесь
идет речь? Ясно,
что под "всеобщей
катастрофой"
подразумевается
победа "теоретического
социализма",
но что автор
имеет в виду,
говоря о "новой
культуре" —
социализм,
перерождающийся
в "феодализм
будущего", или
"социалистическую
монархию"?
Похоже — и то,
и другое, строгое
их расчленение
тут невозможно.
Но из того, что
образы обоих
социальных
устройств
видятся Леонтьеву
почти одинаково,
никак не следует,
будто он видел
в социалистическом
движении "союзника"
в борьбе с
либерализмом.
Социалисты,
конечно, предпочтительнее
для мыслителя,
чем либералы,
но они хороши
лишь как предвозвестники
движения человечества
к "меньшей
подвижности",
"в этом <...> их
косвенная
польза, даже
и великая. Я
говорю только
польза, а никак,
конечно, не
заслуга. Заслуга
должна быть
сознательная;
польза бывает
часто нечаянная
и вполне бессознательная.
Пожар может
иногда принести
ту пользу, что
новое здание
будет лучше
и красивее
прежнего: но
нельзя же ставить
это в заслугу
ни неосторожному
жильцу, ни
злонамеренному
поджигателю.
Поджигателя
можно повесить;
неосторожному
жильцу можно
сделать выговор
<...>, но хвалить
и награждать
их не за что"[xiii].
Сказано достаточно
определенно,
чтобы понять:
социализм для
Константина
Николаевича
остается врагом,
но врагом полезным,
у которого
можно многое
перенять.
Важно
отметить, что,
по Леонтьеву,
социализм (либо
в первом, либо
во втором смысле)
обязательно
победит в Западной
Европе (раньше
всего во Франции);
"<...> Все государства
Европы <...> стремятся
к одной и той
же форме
эгалитарно-либеральной
республики.
Надолго ли эти
буржуазные
республики
могут отстоять
себя от напора
все возрастающего
социализма
— это еще в наше
время невозможно
решить. <...> Социализм
так или иначе
восторжествовать
должен. Что он
такое будет
<...> — орудием
ли только всеобщей
анархии или
залогом и основой
нового неравенства
и деспотической
организации
— это еще загадка.
Но сообразивши
<...>, что то полнейшее
равенство прав,
положения,
обеспеченности
и воспитания,
которого требуют
социалисты
эгалитарные,
— физиологически
невозможно,
надо думать,
что социализм
может переродиться
на практике
и принять
организующее
направление.
<...> Если эта
организация
будет снабжена
достаточною
неравноправностью,
— то она может
держаться не
век, а целые
века, подобно
феодализму;
если эта власть
и эта неравноправность
будут слабо
выражены, то
и эта форма
будет непрочна:
ее господство
будет считаться
только годами
<...>, и весь Запад
будет еще как-нибудь
перебиваться
изо дня в день,
подобно республикам
Южной Америки
или греческим
республикам
перед македонским
нашествием,
— в ожидании
какой-нибудь
чужой и сильной
руки"[xiv]. Как видим,
будущее социализма
в Европе для
Леонтьева
многовариантно.
Тем любопытнее,
что в России,
вне "социалистической
монархии", он
предполагал
лишь катастрофический
исход социалистического
переворота;
именно русские
могут "всех
смешать и всех
скорей погубить
в общей равноправной
свободе и в
общем неосуществимом
идеале всеобщего
благоденствия
<...>", "взять в
руки крайнее
революционное
движение и,
ставши во главе
его — стереть
с лица земли
буржуазную
культуру Европы"[xv].
По крайней
мере, возможность
социализма
в России без
самодержавия,
но деспотически
организованного
и неравноправного,
Константин
Николаевич
нигде специально
не рассматривал,
хотя намек на
это, кажется,
в одном месте
у него есть:
"<...> Если бы русский
народ доведен
был <...> до состояния
временного
безначалия,
то именно те
крайности и
те ужасы, до
которых он
дошел бы со
свойственным
ему молодечеством,
духом разрушения
и страстью к
безумному
пьянству, разрешились
бы опять по его
же собственной
воле такими
суровыми порядками,
каких мы еще
и не видывали,
может быть!"[xvi]1.
Но, конечно,
это высказывание
может иметь
и другие толкования.
Вообще же говоря,
у Леонтьева
нет систематического
учения о социализме,
есть лишь догадки,
наброски (порой
гениальные),
привести которые
в логически
строгую, непротиворечивую
систему чрезвычайно
трудно, если
вообще возможно.
Теперь
рассмотрим
развитие идеи
"охранительного
социализма"
в творчестве
Леонтьева
1860—1890-х гг. Вопреки
утверждениям
иных исследователей,
эта идея возникла
у него отнюдь
не "неожиданно",
не "от отчаяния"
и не "незадолго
до смерти". О
социализме
и его возможном
сочетании с
самодержавием
Константин
Николаевич
начал размышлять
еще в конце
1860-х гг., свидетельством
чему — статья
"Грамотность
и народность",
написанная
в 1868 г. В ней уже
содержатся
некоторые
элементы его
будущей концепции.
Например, мыслитель,
говоря о крестьянской
общине, допускает
следующий
пассаж: "Европейцы,
чуя в нас для
них что-то неведомое,
приходят в ужас
при виде этого
грозного, как
они говорят,
"соединения
самодержавия
с коммунизмом",
который на
Западе есть
кровавая революция,
а у нас монархия
и вера отцов»[xvii].
(Ср. окончание
фразы с высказыванием
1882 г. о решении
рабочего вопроса:
"Пусть то, что
на Западе значит
разрушение,
— у славян будет
творческим
созиданием..."[xviii]).
Не менее интересно
и мнение Леонтьева
о русских
"нигилистах",
которые "принесли
<...> прямую пользу,
поддерживая
учреждение
земской общины;
конечно, они
ожидали не
того, что случилось;
<..,> они спешили
только опередить
коммунизмом
Европу на пути
ее же мечтаний;
они не предвидели,
что земская
община будет
у нас в высшей
степени охранительным
началом и предупредит
развитие буйного
пролетариата:
ибо в ней некоторого
рода коммунизм
существует
уже "de facto", а не в
виде идеала,
к коему следует
рваться, ломая
преграды"[xix].
Не трудно заметить,
что здесь логика
рассуждения
во многом
предвосхищает
позднейшие,
цитировавшиеся
выше соображения
Леонтьева о
"пользе" европейских
коммунистов.
Любопытно и
то, что, рассказывая
в той же статье
об образе жизни
симпатичного
старика-старообрядца,
возглавлявшего
большую рыбачью
артель, поившего
и кормившего
ее на свой счет
всю зиму, противопоставляя
его скопидому-болгарину,
автор именует
первого "седым
"коммунистом""[xx].
(В "Записке об
Афонской горе
и об отношениях
ее к России"
(1872) Леонтьев
утверждает,
что "экономическая
жесткость",
"скупость",
"дух мелкого
торгашества"
противоречат
"гораздо более,
чем настоящее
барство, тому
духу щедрости
и общительности,
который составляет,
может быть,
единственную
добрую сторону
социалистических
стремлений"[xxi]).
Таким образом,
используя (и
переиначивая)
идеи европейских
либералов
("коммунистическим"
считал, в частности,
русское самодержавие
знаменитый
французский
историк Жюль
Мишле[xxii]) и русских
революционеров-демократов
(прежде всего
А.И. Герцена),
Константин
Николаевич
приходит к
выводу, что
"земская община"
— "коммунистична",
но "коммунизм"
ее носит охранительный
характер. Позднее
он будет неоднократно
писать про
"нашу почти
коммунистическую
и вместе с тем
— глубоко
консервативную
крестьянскую
общину" о том,
что "уж если
приравнивать
к чему-нибудь
западному наших
простолюдинов,
то мы их <...> осмелились
бы назвать
какими-то мирными,
умеренными
и монархическими
социалистами
<...> Такой оригинальный
дух русского
народа не имеет
в себе ничего
революционного,
напротив, в нем
таится, быть
может, нечто
зиждущее"
(1880)[xxiii]. В черновых
набросках 1888
г. к работе "Владимир
Соловьев против
Данилевского"
мыслитель
говорит о "развитии
общинного
начала" как
"о чем-то вроде
охранительного
социализма";
именно поэтому
"надежда на
общину — есть
надежда на
Россию; ибо все
то, что людей
к чему-нибудь
и к кому-нибудь
прикрепляет,
противоборствует
прямо тому
мелкому индивидуализму,
той чрезмерной
подвижности
строя, которой
страдает с
89-го года XVIII столетия
вся Европа
<...>"[xxiv]. Итак, главная
основа "охранительного
социализма"
— община.
С
1872 г. в леонтьевские
размышления
о социализме
входит еще одна
тема — сравнение
его с устройством
киновийного
(общежительного)
монастыря.
(Очевидно, это
было навеяно
пребыванием
Константина
Николаевича
на Афоне в 1871-1872
гг. после болезни
и духовного
переворота,
приведшего
его к строгому
православию).
В "Четырех
письмах с Афона",
например, читаем:
"Киновии могут
служить прекрасным
предметом
изучения для
самих коммунистов.
Изучая киновии,
можно допустить,
что коммунизм,
не как всеобщий
закон, а как
частное проявление
общественной
жизни, возможен,
но лишь под
условием величайшей
дисциплины
и даже <...> страха".
Или: "Коммунистами
можно назвать
и монахов
общежительных
монастырей;
но они коммунисты
для отречения,
для аскетизма,
а не для земной
чувственной
эвдемонии
<...>"[xxv]. С этих пор
монастырь
становится
для Леонтьева
еще одним образом
(наряду с общиной)
"реального"
социализма,
причем не обязательно
"монархического".
Скажем, в статье
"О всемирной
любви" (1880) мыслитель,
говоря о неотвратимости
социализма
"для некоторой
части человечества"
(видимо, для
Западной Европы),
предполагает,
что жизнь "новых
людей должна
быть гораздо
тяжелее, болезненнее
жизни хороших,
добросовестных
монахов в строгих
монастырях
<...>"[xxvi]. Но наиболее
развернуто
параллель между
монастырским
и социалистическим
устройствами
проводится
Леонтьевым
в поздней (и не
опубликованной
при его жизни)
работе "Культурный
идеал и племенная
политика":
"Монастыри
процветают
не от жертв
одних, это не
надежно и не
равно; они процветают
хозяйственно
потому, во-первых,
что недвижимость
их неотчуждаема;
во-вторых, потому
что внутри нет
ни свободы, ни
равенства
(власть игумена;
привилегии
иеромонахов,
иеродиаконов,
мантийных и
т.д.); в-третьих,
потому что
движущее ими
начало не чисто
хозяйственное,
не рационалистическое,
а супернатуральное,
религиозное.
Монастыри суть,
таким образом,
готовые образцы
реального (т.е.
возможного),
но не рационалистического
социализма"[xxvii].
Обратим
внимание на
то, что образы,
через которые
предстает
леонтьевский
"реальный
социализм",
в системе взглядов
автора смотрятся
как сугубо
положительные
и даже лично
ему симпатичные:
община, барство,
монастырь. Сам
Константин
Николаевич
был урожденным,
настоящим
барином, любившим
широкую, расточительную
жизнь; общинный
быт ему, безусловно,
нравился; а
умер он монахом
Троице-Сергиевой
Лавры. Поэтому
нам представляется,
что Леонтьев
лукавил, когда
в письме к А.А.
Александрову
от 3 мая 1890 г., рассуждая
о грядущей
"социалистической
монархии", делал
оговорку, что
он-де о ней совсем
не мечтает, а
лишь беспристрастно
ее предчувствует,
ибо его вкусам
"это чуждо"[xxviii].
Думается, оговорка
была сделана
для того, чтобы
не слишком
испугать
корреспондента,
которому философ
впервые излагал
свою заветную
идею.
Нам
представляется,
что окончательно
концепция
"охранительного
социализма"
оформилась
уже в конце
1870-х гг. Это хорошо
видно по леонтьевской
публицистике
1880 г. в "Варшавском
дневнике": "По
нашему мнению,
одним из главных
призваний
славянства
должно быть
<...> постепенное
уничтожение
в среде своей
того свободного
индивидуализма,
которые губят
все современные
общества...";
"<...> социализм,
понятый только
с экономической
стороны, может
принять и
охранительный
характер <...>";
"<...> если бы
общества человеческие
и люди науки
придумали такое
устройство,
при котором
труд, хотя бы
и несколько
принудительный,
был умереннее
и обеспеченнее,
а свобода подвижного
капитала ограниченнее
(как она и была
прежде, при
сословном строе
всех обществ),
то у разрушителей
вырвано было
бы из рук самое
сильное их
орудие в ближайшем
будущем»[xxix]. Но
все это разбросано
в виде намеков
и полунамеков
по разным статьям
и не дает целостной
картины. С началом
царствования
Александра
III ""политический"
Леонтьев очень
ожил"[xxx] и стал
высказывать
свои экстравагантные
мысли более
развернуто.
Скажем, в цикле
статей "Письма
о восточных
делах" (1882—1883) он
неоднократно
касается темы
"нового феодализма":
"<...> если человечество
еще не утратило
способности
организоваться,
если оно еще
не осуждено
на медленное
вымирание и
самоуничтожение
<...>, то для дальнейшего,
более прочного,
менее подвижного
своего устройства
оно вынуждено
будет прийти
к новым формам
юридического
неравенства,
к новому и
сознательному
поколению
хроническому,
так сказать,
деспотизму
новых отношений.
<...> Назревает
что-то новое,
по мысли отходящему
веку враждебное,
хотя из него
же органически
истекшее"; в
России "индивидуально-буржуазный
дух так не серьезен,
что не выдержал
и 20 лет либерального
режима" и,
следовательно,
"если мир должен
скоро отказаться
от "буржуазной"
цивилизации",
то она окажется
"ближе к новому
идеалу"; "<...>
дальнейшее
развитие человечества
<...> должно привести
народы к новому
горизонтальному
расслоению
и к новой вертикальной
группировке
общин, примиренных
в высшем единстве
безусловно
монархической
власти <...>"[xxxi].
Наиболее
концентрированно
идея "охранительного
социализма"
изложена в
"Записке о
необходимости
новой большой
газеты в С.-Петербурге"
(1882), при жизни
автора не
публиковавшейся.
Леонтьев здесь
провозглашает,
что "высший
русский идеал"
"должен быть
<...> прогрессивно-охранительный",
что русской
мысли "нужно
быть реакционно-двигающей,
т.е. проповедовать
движение вперед
на некоторых
пунктах исторической
жизни, но не
иначе как посредством
сильной власти
<...>". Главный
"пункт", на
котором планируется
"движение
вперед" —
"экономические,
хозяйственные
реформы": "необходимо
опередить в
этом отношении
изношенную
духом Европу,
стать во главе
движения... из
"последних
стать первыми"
в мире!" Далее
конкретизируется,
что "путь, на
котором мы
должны опередить
Европу" — это
"рабочий вопрос":
"Надо стоять
на уровне событии,
надо понять,
что организация
отношений между
трудом и капиталом
в том или другом
виде есть
историческая
неизбежность
и что мы должны
не обманывать
себя, отвращая
лицо от опасности,
а, взглянув ей
прямо в глаза,
не смущаясь,
понять всю силу
ее неотвратимости,
в том случае,
если мы сами
не поспешим
изменить радикально
историческое
русло народ-нойжизни".
Более того,
"если социализм
— не как нигилистический
бунт и бред
отрицания, а
как законная
организация
труда и капитала,
как новое
корпоративное
принудительное
закрепощение
человеческих
обществ, имеет
будущее, то в
России создать
и этот новый
порядок, не
вредящий ни
Церкви, ни семье,
ни высшей
цивилизации,
— не может никто,
кроме Монархического
правительства"[xxxii]32.
Размышления
о социализме
— центральная
тема неоконченного
трактата "Средний
европеец как
идеал и орудие
всемирного
разрушения"
(начатого еще
в 1872 г.). "Соединим
ли мы <...> китайскую
государственность
с индийской
религиозностью
и, подчиняя им
европейский
социализм,
сумеем ли мы
постепенно
образовать
новые общественные
прочные группы
и расслоить
общество на
новые горизонтальные
слои — или
нет?"[xxxiii]— вопрошает
Леонтьев. В
работе "Владимир
Соловьев против
Данилевского"
он высказывает
надежду на то,
что "Россия
(или всеславянство)
решит со временем
наилучшим
образом собственно
экономический
вопрос <...> Решение
это может приобрести
позднее и всемирное
значение <...>".
А в черновых
материалах
поясняет, что
это "решение"
"может быть
<...> куплено <...>
ценою порабощения
лиц общинам
сытым, богатым,
сильным и внутренне
(наподобие
монастырей)
весьма неравноправно
устроенным»[xxxiv].
В рукописи
"Культурный
идеал и племенная
политика"
Константин
Николаевич
называет "наделение
крестьян землею
и сохранение
земельной
общины" "мерой
государственно-социалистической"
и просит "не
пугаться слова
"жупела"". Там
же излагаются
и некоторые
конкретные
внутриполитические
предложения
мыслителя, в
частности, по
его мнению,
необходимо
"улучшить
вещественное
экономическое
положение
рабочего класса
настолько,
чтобы при неизбежном
(к несчастию)
дальнейшем
практическом
общении с Западом
русский простолюдин
видел бы ясно,
что его государственные,
сословные и
общинные "цепи"
гораздо удобнее
для материальной
жизни, чем свобода
западного
пролетариата"[xxxv].
В 1880-е
гг. Леонтьев
часто обращается
к теме "охранительного
социализма"
и в переписке
(в 70-х гг. он этой
темы там избегал).
Наиболее раннее
ее упоминание
— видимо, письмо
к Н.Н. Страхову
от 26 октября
1888 г.: "К сожалению,
цензурные
условия <...> не
позволяют мне
высказаться
до конца. Сущность
моего общего
взгляда такова:
либерализм
есть революция;
социализм —
<...> создание
будущего, "грядущее
рабство" <...>
Не мы ли ответим
на этот вопрос?"[xxxvi]
"<...> Либерализм
есть, несомненно,
разрушение,
а социализм
может стать
и созиданием",
— пишет мыслитель
К.А. Губастову
15 марта 1889 г. и тут
же высказывает
опасение, что
работу о социализме
("Средний
европеец...")
из-за необычности
ее идей "как
бы не пришлось
<...> за границей
печатать"[xxxvii].
"<...> Итак, да
здравствует
"грядущее
рабство", если
оно, разумно
развитое Россией,
ответит на
очередные
запросы истории
и поставит нас,
наконец, и умственно,
духовно, культурно,
а не политически
только во главе
человечества"[xxxviii]
(О.А. Новиковой
30 мая 1889 г.). И незадолго
до смерти Константин
Николаевич
не теряет надежды
на "союз социализма
("грядущее
рабство", по
мнению либерала
Спенсера) с
русским Самодержавием
и пламенной
мистикой", "а
иначе все будет
либо кисель,
либо анархия..."[xxxix]
(В.В. Розанову
13 июня 1891 г.). По
эпистолярию
Леонтьева
видно, что он
интересовался
социалистической
литературой,
читал Л. Блана,
М. Нордау, пытался
изучать Ф. Лассаля
и К. Маркса (Прудона
и Кабе он "освоил"
еще в 70-е г.). Характерен,
однако, так
сказать, вектор
его интересов.
"У Луи Блана,
— сообщает он
К.А. Губастову
5 июля 1889 г., — я искал
специально
только одной
его мысли о
том, что нужна
крупная земельная
собственность,
но что она должна
быть общинная,
а не личная
(значит, неотчуждаемая,
в роде земли
монастырской)»[xl].
Теперь
попытаемся,
по возможности,
дать более или
менее систематическое
изложение
концепции
"охранительного
социализма",
которое у самого
автора все-таки
отсутствует.
Социализм,
который неизбежно
победит в скором
времени на
Западе, есть
прямая антитеза
либерализму,
и, следовательно,
явится не иначе
как в виде "нового
феодализма",
а потому будет
"новым созиданием".
Чтобы не оказаться
на периферии
магистрального
движения истории,
Россия должна
возглавить
его, перехватив
инициативу
у коммунизма,
говоря словами
Ю. Эволы, "оседлать
тигра". И она,
благодаря
свойствам
русского народа,
способна опередить
в этом Европу.
Отсекая разрушительные
крайности
социализма,
нужно ввести
его в "охранительное"
русло, для чего
во внутреннюю
политику самодержавия
следует инкорпорировать
часть экономической
программы
"нового феодализма".
Государство
берет на себя
функцию арбитра
в отношениях
"труда и капитала"
и следит за
материальной
обеспеченностью
рабочего класса,
выбивая тем
самым, козыри
из рук революционеров.
Для ликвидации
"экономического
индивидуализма"
строго ограничивается
частная собственность
на землю. Последняя
находится во
владении либо
крестьянских
общин, либо
крупных помещичьих
хозяйств, но
и там, и там —
она неотчуждаема.
Важнейшими
элементами
"социалистической
монархии"
являются и
новый сословный
строй, и сильная,
неограниченная
центральная
власть. И крестьянство,
и дворянство
организовываются
в замкнутые
корпорации
с иерархическим
управлением.
Вероятно, по
этому же образцу
предполагалось
объединить
и рабочий класс,
и другие группы
населения
империи. Неравенство
определяет
как отношения
между сословиями,
так и внутри
их. Общество
должно быть
проникнуто
строгим религиозным
духом, который
воспитывает
в нем независимая
от светской
власти (но союзная
с ней) Церковь.
Итак: неограниченная
монархия; служилая
аристократия,
обладающая
широкими
привилегиями;
сословно-корпоративный
строй; неотчуждаемая
от владельцев
земля; государственное
вмешательство
в хозяйственную
жизнь для обеспечения
относительной
социальной
справедливости
— вот в общих
чертах "социалистическая
монархия"
Леонтьева, его
общественно-экономический
и общественно-политический
идеал. Мыслитель
увидел в "реальном
социализме"
соответствие
своему иерархически-авторитарному
традиционализму
и попытался
совместить
их. К социалистической
теории леонтьевские
построения,
конечно, не
имеют никакого
отношения (они
более напоминают
идеологию
итальянского
фашизма), но
практику "реального
социализма"
Константин
Николаевич
предсказал
довольно точно.
Любопытно
отметить несомненное
родство самой
логики мышления
Леонтьева и
его старших
современников
— П.Я. Чаадаева
и А.И. Герцена.
Как и они, автор
"Среднего
европейца..."
уверен, что
Россия опередит
Европу в осуществлении
ее же собственных
передовых идей,
поскольку более
им адекватна,
нежели "загнивающий"
"романо-германский
мир". Особенно
очевидно сходство
с Герценым,
который также
был уверен в
социалистическом
будущем России,
но чей расплывчато-свободолюбивый
социализм при
этом являл
собой абсолютную
противоположность
леонтьевскому.
Вспомним также,
что и у славянофилов
имелись социалистические
тенденции, но
как мало они
похожи на идею
"социалистической
монархии"!
В русской
общественной
мысли XX столетии
"охранительный
социализм"
Леонтьева стал
предметом
весьма оживленного
обсуждения.
В нем увидели
предвосхищение
большевизма
как либералы
(Г.В. Иванов, Ф.А.
Степун), так и
"национал-большевики"
с "младороссами"
(Н.В. Устрялов,
А.Л. Казем-Бек),
первые с ужасом,
вторые с восторгом.
Во многом продолжает
и развивает
эту интуицию
"русского Ницше"
(хотя и не ссылается
на него) о. Павел
Флоренский
в своем "Предполагаемом
государственном
устройстве
в будущем"
(1933). Судя по всему,
леонтьевская
"социалистическая
монархия" и
сегодня вызывает
среди нашей
интеллигенции
не только
академический
интерес...
ПРИМЕЧАНИЯ
[i] Тихомиров
Л.А. Славянофилы
и западники
в современных
отголосках
// Русское обозрение.
— 1892. — № 10. — С. 917.
[ii] Воронин
И.А. Константин
Леонтьев: реакция,
революция,
социализм (к
постановке
проблемы) // Научные
труды МПГУ
Сер.: соц.- ист.
науки. — М, 2000. —
С. 80. Моя работа
была уже написана,
когда я ознакомился
с содержательной
статьей А.В.
Репникова
(Россия-ХХI, 2002, №
2), выводы которой
во многом близки
моим, что подчеркивает
и сам автор,
ссылаясь на
мои штудии.
[iii] Долгов
К.М. Восхождение
на Афон. Жизнь
и миросозерцание
Константина
Леонтьева. —
М., 1997. — С. 279.
[iv] Бердяев
Н.А. Константин
Леонтьев. Очерк
из истории
русской религиозной
мысли // К.Н. Леонтьев:
рго еt соntra, — Кн.
2. — СПб., 1995. -С. 151.
[v] Сивак
А.Ф. Константин
Леонтьев. — Л.,
1991. — С. 54.
[vi] Воронин
И.А. Указ. соч.
— С.77.
[vii] Леонтьев
К.Н. Восток, Россия
и Славянство.
(Под общ. ред.
Г.Б. Кремнева).
- М., 1996. - С. 384. Далее
- ВРС.
[viii] Там
же. - С. 140-141, 618.
[ix] Там
же. - С.636.
[x] Там
же. - С. 423-424.
[xi] Леонтьев
К.Н. Избранные
письма. (Сост.
Д. Соловьева).
— СПб., 1993. - С. 473. Далее
- ИП.
[xii] ВРС.-С.
273-274.
[xiii] Там
же. - С. 424.
[xiv] Там
же.- С 695.
[xv] Там
же. — С. 431; Государственный
архив Российской
Федерации
(ГАРФ), оп. 1, ед,
хр. 2084, лл. 5 об. — 6.
[xvi] Там
же. - С. 281
[xvii] Леонтьев
К.Н. Записки
отшельника.
(Сост. В. Кочеткова).
— М., 1992. - С. 362. Далее
- Записки.
[xviii] ВРС.
- С392.
[xix] 3аписки.
- С. 386-387.
[xx] Там
же. - С. 392.
[xxi] ВРС.-
С 15.
[xxii] ВРС.
- С 253-254.
[xxiii] Сноска
пропущена.
[xxiv] Там
же. - С.728.
[xxv] Там
же. - С.23,28.
[xxvi] Там
же.- С.318.
[xxvii] Там
же. С. 616.
[xxviii] ИП.
- С. 502
[xxix] ВРС-
С. 266,289,308.
[xxx] Иваск
Ю.П. Константин
Леонтьев (1831-1891).
Жизнь и творчество//
К.Н. Леонтьев:
рго еt contra. — Кн. 2. —
С. 509.
[xxxi] ВРС.
- С. 354-355, 368, 378-379.
[xxxii] Там
же. - С. 391-393, 395.
[xxxiii] Там
же. - С. 418.
[xxxiv] Там
же. - С 483, 729.
[xxxv] Там
же. - С. 611,624.
[xxxvi] ИП.
- С407.
[xxxvii] Там
же. - С. 437,439.
[xxxviii] Литературная
учеба. — 1996. — Кн.
3. — С. 146.
[xxxix] Леонтьев
Константин.
Письма к Василию
Розанову. —
Лондон, 1981. - С. 77.
[xl] Русское
обозрение. -
1897. - № 5. - С. 404.
--------------------------------------------------------------------------------
* Публикуется
по: Роман-журнал
ХХI век. № 7. 2003. С. 100-
104