Оккупация
без советского
фотошопа.
Житель
Севска Константин
Константинович
Черезов вспоминает:
«9
октября 1941 года
город Севск
был занят немцами.
С
первых дней
расквартирования
воинских частей
почти в каждом
доме, вечером,
при свете керосиновой
лампы идут
задушевные
разговоры между
немецкими
солдатами и
хозяевами дома.
В большинстве
случаев, не
зная языка,
объясняясь
"на пальцах",
коверкая родную
речь, говорят
о самых сокровенных
сторонах жизни.
Стол обычно
усеян фотографиями.
Зачастую разговор
переходит на
политические
и социальные
темы. Таким
образом, почти
в каждом доме
обнаруживается
немец "друг
семьи", в результате
чего органически
образуется
взаимопомощь
и понимание.
Жизнь
оккупантов
и оккупированных
протекает в
двух руслах:
с одной стороны,
они люди - враги
(по теории Гитлера
и Сталина), и,
с другой стороны,
они люди - друзья,
немцы и русские,
друзья, готовые
по мере сил
облегчить
обоюдную тяжесть
жизни в пламени
войны. С одной
стороны - теплые
беседы, создание
минимального
уюта солдатам,
стирка белья,
угощение русскими
блюдами, самогоном,
с другой стороны
- советы, хлопоты
о пропусках
к родственникам
или за покупками,
предоставление
лошадей для
полевых работ
и пр.».
Источник:
Материалы 1
конференции,
посвященной
оккупации в
России, март
1953.
Жительница
Пскова Вера
Александровна
Пирожкова
вспоминает
о жизни при
немцах:
«Убежденные
коммунисты
и защитники
советской
власти не стеснялись
спорить с нами,
ее противниками.
Я часто вела
жаркие споры
с моими сверстниками,
и на моей стороне
были многие,
но и те, кто защищал
советскую
власть, не стеснялись
этого делать.
Разве мы могли
так разговаривать
еще недавно?
Ведь "стены
имели уши", как
говорилось
в сталинское
время. Чуть не
каждый третий
был стукачом,
или мы в каждом
третьем такового
подозревали.
Но даже самым
ярым противникам
советской
власти не приходило
в голову пойти
и донести на
сторонника
этой власти
немецкой комендатуре
или тайной
полевой полиции.
В комендатуре
вообще не стали
бы и слушать,
мало ли кто что
говорит, за
словами они
не следили, -
вот если б кто-нибудь
сообщил, что
им собираются
подложить
бомбу! Стала
бы заниматься
этим тайная
полиция? Не
знаю, но ни у
кого не было
и мысли, что
свой, русский,
каких бы взглядов
он ни придерживался,
может донести
на другого
русского за
то, что у него
другие взгляды.
Это казалось
совершенно
диким. И все
говорили, что
думали, горячо
спорили. Тогда
я глубоко поняла,
что никакое
иноземное
владычество
не может поработить
и развратить
народ сильнее,
чем "своя"
идеологическая
диктатура. Идея
с помощью войны
сбросить эту
идеологическую
диктатуру,
сбросить страшного
Сталина владела
мною полностью.
Тогда, я помню,
записала в
своих записках:
«Надо спасать
душу народа».
Вокруг
нас была такая
чересполосица
хорошего и
дурного, человечного
и страшного.
Так, например,
мне приходилось
нередко ходить
переводчицей
с немецкими
военными врачами
к русским больным.
Официально
русским больницам
и практиковавшим
русским врачам
выдавалось
известное
количество
лекарств, и у
них должно было
лечиться русское
население,
военным же
врачам было
запрещено
пользовать
русское население.
Но врачи с этим
запретом не
считались. Я
не знаю случая,
когда военный
врач или фельдшер
отказался бы
пойти к русскому
больному, даже
поехать на
открытой телеге,
в мороз (затребовать
свою машину
они не имели
права) в отдаленную
деревню. Они
также всегда
давали медикаменты
из военных
запасов, списывая
их на якобы
заболевших
солдат. Помню,
я как-то была
с военным врачом
в простой русской
семье, где заболела
двухлетняя,
довольно замурзанная
девчушка. Врач
установил
ангину, дал
соответствующее
лекарство,
затем, погладив
ребенка по
головке, сказал:
"Про нас говорят,
что мы убиваем
детей, нет, мы
детей не
убиваем".
Источник:
Материалы по
истории Русского
Освободительного
движения. М.,
1993, без каталожных
и библиотечных
данных, с. 408-409