Из переписки Александра III и князя В.П.Мещерского

"Надо все усилия направить к тому, чтобы прекратить распространение еврея-интеллигента." (Из переписки Александра III и князя В.П.Мещерского)

Владимир Петрович Мещерский (1839-1914) был известен своим современникам прежде всего как талантливый публицист, редактор газеты "Гражданин", а также как плодовитый писатель, автор ряда бестселлеров 1870-х гг. ("Один из наших Бисмарков", "Женщины петербургского большого света", "Граф Обезьянинов на новом месте" и др.). В своих романах Мещерский едкой и меткой сатирой жестоко бичевал космополитизм либеральной интеллигенции, преклонение перед Западом и обезьянство столичной бюрократии, религиозные шатания великосветского общества. Произведения князя пользовались бешеным успехом у публики, вызывая жгучую ревность собратьев по перу. Так, например, Н.С.Лесков жаловался И.С.Аксакову в марте 1875 г.: "Порою сдаётся, что общество совсем утратило вкус: многим "Женщины" Мещерского нравятся более чем "Анна Каренина"..."[1] Близко знавший князя Ф.М.Достоевский упрекал его в том, что он "пишет свои романы с маху, то есть, не обрабатывая идейную и не отделывая литературно-техническую сторону их". "Так писать нельзя, - считал Достоевский. - Теперь он пока в моде, потому и держится... Продержится ещё лет пять, шесть, а там и забудут его... А жаль будет, потому что у этого был несомненный талант."[2]

Достоевский оказался прав: ныне, написанные на злобу дня, книги Мещерского забыты. Впрочем, причина этого забвения, по-видимому, корениться не только в недостаточном художественном совершенстве романов князя (ведь находят же и сегодня своих издателей и читателей "мыльная опера" Вс.Крестовского "Петербургские трущобы", низкопробные сочинения Вс.Соловьёва и других современников Мещерского). Произведения князя оказались вычеркнутыми из истории русской литературы в первую очередь благодаря его активной и твёрдой политической позиции, создавшей ему репутацию "реакционного" публициста, "цепного пса" самодержавия, и т.д.

В 1872 г. Мещерский начинает издание "Гражданина", который провозгласил "органом русских людей, стоящих вне всяких партий". Целью нового издания было преодоление раскола, поразившего русское общество вследствие начатых в 1861 г. либерально-буржуазных реформ. Реформы опрокинули традиционное жизнеустройство в России, основанное на принципах солидарности, породили враждующие классы, группы и партии, ведущие между собою бесконечный спор по поводу собственности на "средства производства", борющиеся за власть и влияние. Появились иудейские олигархи-банкиры, появились и террористы с бомбами и револьверами. Чтобы сделать происшедшие перемены необратимыми, полагали доктринёры-реформаторы, оставалось только состряпать конституцию и установить парламентарный строй, покончив с самодержавием. Так было на Западе, так должно быть и в России. Против этого-то "разделения в царстве" и выступил Мещерский. В охранении самодержавия, в объединении под этим знаменем всех здравых, патриотических сил общества он видел залог спасения России, в реформах "по-русски" (а не по западной шпаргалке) - гарантию поступательного развития страны без потрясений и революций.

Такая программа вызвала злобу у законодателей либеральных мод в тогдашней печати. "Гражданин" был признан ими рупором консерваторов и мракобесов, покушающихся на свободу и науку (среди "мракобесов" оказались Ф.М.Достоевский, Ф.И.Тютчев, А.Н.Апухтин, печатавшие свои произведения в "Гражданине"). Мещерский не побоялся принять вызов глумящихся противников и в пику им еженедельной колонке редактора в своей газете дал название "Речи консерватора". В "Речах консерватора" князь не только боролся с вредными учениями и пропагандой подпольных революционеров, "бомбистов" (это было общим местом и в других легальных органах печати, не исключая либеральных), но и неустанно разоблачал тайные козни "сионских мудрецов", выводил на чистую воду сановную, "боярскую" измену, под личиной преданности окружившую трон ("Кругом измена, и трусость, и обман", - сказано Государем-мучеником именно об этой измене). Подобного рода тайных и скрытых врагов Мещерский справедливо считал гораздо опаснее явных революционеров.

Но изобличая крамолу во всех её видах и проявлениях, князь наживал себе могущественных врагов. На него обрушилась дикая травля в либеральной прессе, в великосветских салонах про него распускали нелепые слухи, приписывавшие ему целый букет разнообразных пороков, вплоть до воровства и содомии. В ненависти к Мещерскому соединились и "разбойники пера", и оплачивающие их еврейские банкиры, и дрожащие перед ними министры... И конечно, отважный публицист-гражданин не устоял бы перед этой грозной силой, если бы не постоянная поддержка государей: Александра III и Николая II. Благодаря этой поддержке "Гражданин" продолжал выходить в течение 4 десятилетий и прекратился только со смертью Мещерского в 1914 г.

В своих воспоминаниях начальник канцелярии Министерства императорского двора А. А. Мосолов (глава "Тайные докладчики") писал: "Отношения князя к императорской семье начались давно - с его службы с наследником цесаревичем Николаем Александровичем - старшим сыном Александра II... Затем, после восшествия на престол Александра III, Мещерский ему писал и удивительно ловко выудил у его величества два раза ответы... Мещерский получал ежегодную субсидию из десятимиллионного фонда на издание своей газеты. Человек он был безусловно умный, имел большое влияние на общественность и особенно - администрацию, знавшую, что и Александр III, и Николай II читают "Гражданин", и боявшуюся смелых, всегда крайне язвительных разоблачений князя. За всё время своей службы при дворе я не помню ни одного случая, когда бы Мещерский не добился от государя испрашиваемой им для кого-нибудь милости. Он писал непосредственно его величеству, и у меня перебывало немало писем, писанных убийственным почерком князя, с неизменной резолюцией императора: "Исполнить". Знаю, что он писал царю не раз и по вопросам политическим, и не говорю об аудиенциях, которых князь удостаивался не реже двух-трёх раз в год..."[3]

Такое безграничное августейшее доверие к Мещерскому опиралось на проверенную временем преданность князя престолу и дознанную опытом мудрость его советов. В этом убеждает и переписка с ним двух последних императоров. Сохранившиеся письма Александра III (12 писем) и Николая II (41 письмо) к князю Мещерскому опубликованы.[4] Ответные же послания Мещерского к Александру III (счёт их идёт на сотни) заключены в архиве и до сих пор ещё не доступны широкому читателю. Между тем они представляют несомненный интерес не только для историка, но и для любого современника, не равнодушного к судьбам России. Вскрытые и разоблачённые в них Мещерским приёмы и методы разрушения устоев государства претерпели мало изменений с той эпохи. Следовательно - не устарели и выработанные им рекомендации по борьбе с деятельностью подрывных элементов...

Ниже предлагается подбор фрагментов из этого богатейшего наследия.

Иван Дронов

Первые пять писем Мещерского к государю императору Александру III затрагивают проблемы укрепления власти в провинции. Настоятельная потребность в этом ощущалась вследствие порождённого либеральными реформами 1860-х гг. смешения властных полномочий между расплодившимися управленческими структурами и инстанциями, часть из которых формировалась по западному образцу посредством всесословных выборов (земства), в других по-прежнему применялся принцип назначения (коронные органы), третьи сохраняли сословный характер (дворянские собрания; крестьянский мир и волость). Путаница и соперничество властей, отсутствие единоначалия вели к беспорядкам и злоупотреблениям. Для упорядочения и оздоровления администрации, повышения управляемости на губернском и уездном уровнях была создана в 1881 г. так называемая "Кахановская Комиссия", названная по имени своего председателя. Одно крыло её, состоявшее в основном из представителей столичной бюрократии и профессуры, настаивало на дальнейшей децентрализации и "либерализации" местного управления и распространении принципа всесословных выборов на крестьянский мир. Другое крыло, состоявшее из приглашённых из разных губерний дворян-землевладельцев, занимало консервативную позицию и считало необходимым укрепить властную вертикаль и значительно расширить полномочия коронной администрации в деле наведения порядка. Князь Мещерский убеждал государя поддержать последнюю точку зрения, в чём и преуспел.

Суть споров в Кахановской Комиссии достаточно ясна из текста писем. В спорах этих нельзя не услышать отголоски современных проблем "постельцинской" России: так же, как и тогда, страну сегодня волнует проблема укрепления власти и повышения её авторитета; те же противоречия разделяют "теоретиков" западного либерализма и "практиков" русской жизни, и т.д.

"Вторник 6 ноября [1884 г.]

Петербург такая растлевающая и миазматическая помойная яма, что и такого живого и непетербургского человека, как вы, и того заражает, говорил я сегодня милому Ивану Николаевичу Дурново,[5] по поводу бесед наших о Кахановской Комиссии.[6] Он меня бранит за то, что я иных кахановцев называю заговорщиками, а зачем же он их-то, кахановцев, не бранит за то, что они заговорщики?

Есть два скверных слова чисто петербургских: неловко и неудобно. Их сейчас же употребляют в Петербурге сановники, как только речь заходит о необходимости проявить энергическую правительственную власть. Сделайте в Петербурге и в Москве, и в больших городах Городских Голов по назначению от Правительства - неловко, отвечают петербуржцы! Признайте необходимость пересмотра Положения о земских учреждениях: неловко, отвечают сановники. Уничтожьте Кахановскую Комиссию: неловко, говорят сановники.

Пересмотрите судебные уставы - неловко, отвечают сановники.

Что означает это слово неловко?

Что? Увы, ничего более, как страх либеральной болтовни газет".

(Государственный Архив РФ, ф. 677, оп. 1, д. 108, л. 101-101 об.)

"Вторник 23 октября [1884 г.]

Виделся с одним приезжим кахановцем. От него узнал, что разлад между приезжими и петербургскими кахановцами всё становится сильнее и яснее. Теперь очевидно, что они сойтись не могут, ибо расходятся в главном, в основах. Каханов[7] сам умный и даровитый человек, но он идеал петербуржца-бюрократа, для него практика жизни в России - мёртвая буква. Кроме того, люди, как Андреевский,[8] как два-три студентика, работающие в канцелярской лаборатории Комиссии, путают и сбивают с толку своими теориями страшно. Отсюда разлад полный. Кахановский проект толкует о всесословности и о равновесии власти между правительством и обществом, а кахановцы приезжие говорят на основании практики, что никакой всесословности в России нет, что это вздор, а на счёт равновесия они говорят, что теперь нет равновесия, ибо правительственная власть всюду слаба, а нужно теперь не о равновесии думать, а об усилении правительственной власти везде, в особенности в уездах, и чем ближе к народу, тем яснее должна быть сила правит[ельственной]. Нужен сильный начальник уезда, а они сочинили какую-то коллегию, какое-то присутствие, не ведая как бы того, что народ любит единоличную власть и ненавидит всякие коллегии.

(ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 108, лл. 79 об.-80).

"Суббота 27 октября [1884 г.]

Бедная Кахановская Комиссия, ей не везёт: приезжие из России члены бьют её в каждом сражении. Теперь идёт сражение, чуть ли не генеральное, из-за всесословной волости. Идея всесословности есть скверная идея. И.Н.Дурново бранит меня за то, что я слишком бесцеремонно обращаюсь с проектёрами Кахановской Комиссии и называю антигосударственным замыслом их проект всесословности. На это ответ простой. Не Каханов и не его товарищи хотят вреда Правительству, но что у них есть в канцелярских тайниках злоумышленники, то есть либеральные чересчур проектёры, в этом я клянусь. Сельское общество есть часть волости: и то и другое состоят из 98/100 крестьян и из 2/100 не крестьян. Сельское общество и волость доселе составляли как бы крепостные стены для народа: благо они были крестьянские, никто из разночинцев не мог проникать в крестьянский мир. Благодаря крестьянскому составу и волости, до сих пор все усилия анархистов протереться в народ были тщетны. Почему? Потому что и сельский староста, и волостной старшина были крестьяне. Что же будет, если кахановцам удастся пустить в ход (чего не дай Бог) свою мысль о всесословности. Сельский староста может быть не из крестьян, волостной старшина - тоже; кто же может попасть в сельские старосты и волостные старшины? Кто? Очевидно, прежде всего те, которым надо проникнуть в народ, чтобы его совращать, что есть разная интеллигентная сволочь. Порядочные люди не пойдут ведь ни в сельские старосты, ни в волостные, да и много ли их в уезде? Во многих уездах не найти нужного человека на должность предводителя, не то что в старшины. Значит посредством введения в дело принципа всесословности, придуманного Кахановскою Комиссиею, совершиться может легально завоевание крестьянского мира интеллигентами и проходимцами, а от них до анархистов только рукою подать.

Оттого приезжие кахановцы так решительно, почти единогласно восстали против идеи всесословности. Введите всесословность, и лет через пять преданного монархизму народа в России убудет на две трети."

(ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 108, лл. 84 об.-85 об.).

"Вторник 27 ноября [1884 г.]

Кахановская комиссия отсрочивает свои заседания до 15 января. Приезжие из провинции члены разъезжаются по своим губерниям страшно озлобленные против некоторых главных чиновников-теоретиков и интеллигентов, орудовавших в первоначальной Кахановской комиссии и сочинивших знаменитый, ныне рассматриваемый проект.

Но всё же недаром они, эти приезжие кахановцы, здесь просидели и недаром дрались за каждую букву проекта. Победа за ними. Замыслы Каханова с его Компанией дельцов обличены и разрушены почти все. Победа здравого смысла и практики над теориею выразилась в нескольких фактах.

1) Скверная и прямо революционная идея всесословной, или бессословной, волости окончательно похерена. Волость остаётся крестьянскою.

2) Шуваловский[9] проект волостелей вместо волостных старшин с мыслию приманить на эту должность молодых студентов, - то есть, другими словами, впустить нигилистов в центр народа, - провалился.

3) Замысел предоставить земству избирать будущего начальника уезда тоже устранён.

4) Замысел предоставить тому же земству избирать будущих участковых начальников над крестьянскими волостями - тоже похоронен.

Нельзя не порадоваться этому и нельзя не отнести значительною частью успех этих побед к заслуге Гр[афа] Толстого,[10] столь умело на этот раз выбравшего личный состав приглашённых из провинции людей. Практические люди, а не говоруны [...]"

(ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 113, лл. 11-12).

"Вторник 12 ноября [1885 г.]

Был сегодня у Графа Толстого. Застал его сравнительно в цветущем состоянии, весёлым и бодрым. Получил и от него нагоняй за статьи о цензе. Его всецело занимает теперь вопрос пазухинский, и он с ним нянчится, как с любимым детищем. Признаюсь откровенно, я его розовых в этом отношении иллюзий не вполне разделяю. Граф взял да навалил на одного Пазухина[11] работу разобраться в Кахановской комиссии, и затем составить изо всего дельного проект переустройства провинциального управления. Сказка легко сказывается, но потруднее делается. Шутка сказать, где, когда и как составить одному-одинёшеньку проект такого переустройства, будь Пазухин даже гений. Пазухин умный человек, его знаменитая записка очень умна и остроумна, но и она грешит общими недугами нашего проектёрства, она непрактична, потому что рассчитана на какое-то местное содействие и сочувствие кого-то чему-то. Вот этого "кого-то", к сожалению, в провинции не находится. В ней, то есть в провинции, есть масса, или среда, сбитых с толку, смущённых и просящих власти у Власти для подчинения себя ей людей, но нет уже того, что было в 1860 году, например, - контингента людей, могущих идти в какие угодно должности самостоятельные или с широкими полномочиями. Есть много пассивных людей, но недостаточно активных.

Что же из этого следует?

Из этого следует, что Гр[афа] Толстой со своим Пазухиным, как вообще все петербургские проектёры, забывают главное: не в реформах, не в букве, не в новых учреждениях дело, а прежде всего в установлении повсеместно принципа власти. Сперва надо власть сделать всесильною в провинции, а потом переделывать учреждения.

По этому надо отметить курьёзное явление. За последние годы, сколько мне известно, губернатору, помимо его законных прав и полномочий, в силу и охраны,[12] и особенных ему предоставленных полномочий, дана власть в экстренных случаях действовать диктаторски, то есть требовать войска, высылать из губернии всякого, требовать к себе всякого, даже лицо судебн[ого] ведомства и т.д. Но, увы, всё это на бумаге, а на деле губернаторы ничего не смеют по-прежнему. Почему? Потому, что министр внутр[енних] дел главного не делает: как только крестьяне скопом рубят чужой лес, например, и губернатор немедленно не прекратил энергично с военною силою или личною властью порубку и скоп, такого губернатора в 24 часа сменить и напечатать об этом: увольняется за слабовластие, и наоборот, если губернатор действовал энергично, публично мотивируя, наградить его заслугу. Тогда через год, прежде всяких и без всяких реформ, вернётся главное условие порядка в России - признание всеми и уважение всеми сильной власти у правительства.

А без этого, сочиняй сколько угодно реформ, ничего не выйдет, порядок не заменит беспорядка".

(ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 117, лл. 33-34).

Нижеследующее письмо ярко рисует картину нечеловеческих тягостей и перегрузок, которые приходилось испытывать Александру III в его одинокой борьбе за незыблемость самодержавия в России. Окружённый упорными врагами и слабодушными друзьями, лишь от немногих верных слуг мог он ожидать помощи делом и поддержки ободряющим словом. В числе последних - князь Мещерский...

"Понедельник 28 октября [1885 г.]

Иной раз и умные люди делают промахи непростительные. Делянов[13] и осторожный, и преданный человек, а какую он неосторожность и необдуманность себе позволил! Узнаю от А.Майкова,[14] глубоко тем смущённого, что Делянов дал проникнуть в молву и в публику, так сказать, одно слово, начертанное Государем на докладе, где излагалась инструкция для университетских экзамен, по новому уставу, для юридических факультетов. Против слов: "Самодержавие есть источник всякой власти в России" и т.д. будто Государь отметил слово "есть" и сбоку написал: "было" и несколько восклицательных знаков.

- Это ужасно, ужасно, - воскликнул дрожащим голосом старик Майков, - что Государь это мог написать, потому что если он это написал, значит, Он это подумал, значит, это крик его души, значит, Он не верит в свою силу, значит, Он додумался, дошёл, дострадался до этой роковой мысли, - это ужасно; но ещё ужаснее то, что Делянов этому "было" дал огласку; если он порядочный человек и преданный человек, он должен был дождаться возвращения Государя из Дании и просить Его о позволении эту бумагу с этим словом никому на свете не показывать или просить Государя стереть это слово! И что же? Если я узнал, так, значит, и другие узнали; ведь это сорвавшееся с карандаша слово, если, не дай Бог, пройдёт в сферы, где твёрдо верят в Самодержавие, или в сферы врагов его, может первых довести до уныния, до отчаяния, а вторым придать бодрость и силу.

Слова старика звучали в душе моей, как чистая и живая правда. Мы друг друга поняли, сказавши, что от нас обоих никто не узнает про это слово. Но какая вина ложится на Делянова, что дал этому слову разойтись по губам. Ясно, что у Государя оно сорвалось, как срывается слово в разговоре глаз на глаз, но разве всё, что Государь говорит с глаза на глаз, может быть достоянием третьего лица?

Но, Боже, неужели в самом деле Государь пришёл к сомнению, что Самодержавие есть источник всех властей в России?

Ведь сомневаться в этом значит сомневаться в России, значит мыслить о возможности погибели России. Россия только потому и для того Россия, что она есть осуществление идеи Самодержавия. Царь несамодержавный в России не есть русский царь; Его народ перестаёт быть русским народом; Его слуги - уже не преданные Ему, а враги Его поступают к Нему на службу, и Он должен вести Россию по их воле, а воля их - разложение и раздробление России, то есть её смерть.

Напротив, никогда, как теперь, не возродилась к силе и к жизни идея о Самодержавии, как о спасении России, и только захоти Государь - последние усилия к борьбе с Самодержавием в лагере либералов исчезнут, как дым.

Россию томит одна жажда - жажда по твёрдом проявлении Самодержавия.

Россию томит один страх: ослабление идеи Самодержавия сверху, равносильное вести о близкой её кончине".

(ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 110, лл. 17 об.-19).

Следующие пять писем Мещерского посвящены экономическим проблемам России 1880-х гг. Проблемы эти настолько похожи на нынешние экономические трудности нашего несчастного отечества, что нет нужды в дополнительных разъяснениях. Читателю достаточно поставить вместо слова "Германия" (ведущая экономическая и военная держава той эпохи) слово "США", вместо "Берлинская биржа" - "Нью-йоркская биржа", "МВФ" и т.п., вместо "Бисмарк" - "Клинтон" или "Сорос", и он почувствует, что где-то он это уже слышал... Оно и не удивительно, ведь враг у России остался тот же, теми же остались и методы подрывной работы в странах-жертвах, - только паучий центр его козней переместился из Берлина за океан.

"Среда 23 октября [1885 г.]

"Увы, невесело на душе, когда дотрагиваешься до какого-либо мира или вопроса, где запахнет веянием того времени, где всё жило во имя измены самодержавию. О, как велика ещё и живуча эта вредная и губительная сила! Нет ведомства, где бы она не имела своё гнездо и своих фанатиков. Каются ли в заблуждениях прошлого эти люди теперь? О нет! Они упорно, последовательно, умно и настойчиво ведут своё дело и добиваются самого ужасного: заставляют себя признавать нужными.

[...] Писал я сегодня только о новых питейных правилах, имеющих быть принятыми 1 января. А для этого внимательно познакомился с этими правилами. Боже мой, в каком нехорошем духовном мире писались эти правила, сколько в них ловко маскированного злого умысла! Сколько обмана допустил Бунге[15] ввести в эти правила. Обман сразу бросается в глаза. Говорят, что эти правила изданы с целью ослабить пьянство! Нет, увы, наоборот, в этих правилах умно, очень умно и искусно концентрировано всё, что только может усилить пьянство, а с другой стороны, всё то, что может помешать чьим-либо усилиям противодействовать усилению пьянства!

Грустно, невыразимо грустно!

Но что же делать, говорят мне, надо извлекать доход, надо помнить, что питейный акциз - это один из главных доходов государства!

Нет, никогда с этим не соглашусь. Благодати Божией не может быть над государством, коего главный источник дохода - кабачная водка!

Тут и задумываться, по-моему, нельзя. Тут надо прямо и бесстрашно решиться с Божиею помощью противодействовать пьянству, хотя бы с уменьшением, и значительным уменьшением, акцизного дохода. Откуда же денег взять? Господи Боже мой, в том-то и горе, что есть откуда доходы брать, но там не берут. Мысль об уничтожении подушной подати, представлявшей 50 миллионов, была, например, мысль из того лагеря. Кого не спросишь из живущих в провинции, все говорят и говорили, что подушная подать никого не тяготила... Её отменили, и тот лагерь, что эту мысль изобрёл, поневоле пришёл к сознанию, что взамен подушной подати надо всеми мерами позаботиться об увеличении, или по крайней мере о неуменьшении, питейного дохода. А питейный доход разоряет народ духовно и материально.

Как быть? Откуда взять другие доходы?

А увеличение тарифного налога, а увеличение табачного дохода, а увеличение налога на все вина, а энергичное введение подоходного налога? Разве всё это вместе не десятки миллионов?

Но в том-то и беда, что с подоходным налогом медлят, потому что он требует усиленной и добросовестной работы! А её не любят наши либералы. Да и то сказать, подоходный налог всем в карман заглядывает, он не мил богачам. А по мне, Бог благословил бы тот день, когда во главе правил о питейной продаже стояли такие статьи: 1. Правительство желает всеми мерами достигнуть ослабления и уменьшения пьянства в народе и всех гибельных его последствий для благосостояния государства и народа, и 2. Правительство призывает всех и каждого по мере сил содействовать ему в достижении этой цели.

А рядом с этим, для возмещения имеющего произойти от уменьшения пьянства уменьшения питейного дохода, что могло бы помешать правительству, вопрос об увеличении доходов, или прямо вопрос о подоходном налоге представить на предварительное обсуждение особо созываемых губернских комитетов, наподобие крестьянских комитетов, работавших до 1861 года, в состав которых вошли бы местные помещики, заводчики, купцы и правительственные должностные лица. Затем из этих местных работ могла бы образоваться работа для особого финансового комитета в Петербурге с членами от правительства и от губерний. Независимо от вероятия, что вышла бы работа дельная, как такое общее дело оживило бы и пробудило бы Россию от апатии! [...]"

(ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 110, лл. 8 об.-10.)

"Суббота 3 ноября [1884 г.]

Не лишённую интереса картину представляют собою теперь все бухгалтерские и счётные отделения в Министерствах. Приходится заключать сметы на будущий год; у всех нужда в увеличении расходов, и у всех же впереди неумолимая улыбка Н.Х.Бунге, с которою на все вопли и моления он отвечает: денег нет!

Деньги нужны, а денег нет, разве мыслимо государству жить при таких условиях. А разве правда, что денег нет? Нет, это только теоретическая правда, а не практическая. Эта печальная теория в связи с другою теориею об избытке у нас кредитных рублей. Выпуск кредитных билетов есть внутренний заём, основанный на историческом и несокрушимом доверии народа и государства к своему Государю!

Нужны деньги - должны быть деньги, как только эти деньги нужны для блага государства и интересов правительства.

Боятся Европы вряд ли основательно. Жжём ли мы кредитные билеты или делаем мы их, где Европе это знать и проверять. Главное, чтобы в России не было застоя в нуждах и в промышленной жизни. Что мысль об избытке кредитных билетов и о пользе сожжения их - теория, и практически не верна относительно России - доказывает нынешнее время: курс наш поднялся, а внутри России страшный застой в торговле и промышленности, и цены на хлеб ниже minimumcа? Не ясно ли, что теория в полном разладе и даже в противоречии с практикою."

(ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 108, лл. 92 об.-93).

"Вторник 10 декабря [1885 г.]

Со всех сторон слышу толки об уходе министра финансов и о его заместительстве.

Вопрос этот чуть ли не важнейший из всех государственных вопросов для Государя и для России.

Что такое финансы России?

С одной стороны, это экономические и денежные средства России, с другой стороны, это главный ключ к политическому состоянию России. Финансовое управление в одних руках может повести к упрочению в России порядка, Власти и Самодержавия; в других руках те же финансы могут повести к разрушению политического строя России. К великому, но, увы, несомненно, действительному горю России, теперь финансы её в руках опасных людей, и опасных именно для Государя и Государства людей.

Бунге сам вне всякого упрёка. Это почтенный и честный человек!

Но горе в том, что он окружён не только либералами, но прямо врагами нынешнего монархического строя в России. В министерстве финансов свили себе гнездо все ультрарадикалы, и люди, как те, которые орудуют в министерстве финансов, прикрытые разными минами, положительно опасные люди.

Это вопрос в высшей степени важный в настоящую минуту. [...]

За последние годы вся Россия наводнена чиновниками по финансовому управлению, которые взяты и берутся доселе из самой неблагонадёжной среды. Это может подтвердить всякий губернатор. А затем действия министерства финансов, его финансовая политика, разве они не поразительны по своему разладу, и постоянному разладу с намерениями самого Государя? Эта долгая и глухая оппозиция в разработке проекта Дворянского Земельного банка так, чтобы этот банк не был тем, чем хотел, чтоб он был Государь? Это злоумышленное учреждение Крестьянского банка, по которому уже теперь приходят зловещие слухи из всех концов России о нежелании крестьян платить свои земельные долги? [...] Наконец, эти новые питейные правила, которые как будто должны уменьшить пьянство, а на самом деле кем-то составлены с ужасным умыслом окончательно споить и погубить русский народ?

Всё это вместе, если соединить со страшною подпольною силою берлинских и петербургских евреев в министерстве финансов, не только далёкое, но близкое будущее рисует в ужасных красках. Тут, кроме экономического разорения России, угроза постоянная, что революционная и анархистская партия разрушения будет иметь в финансовом мире почву для своих действий на народ и для разрушительных своих замыслов. Вот почему так важен и торжественно важен вопрос, кто будет во главе финансового ведомства? Бунге, я бы ему это сказал в лицо, слишком добродушно честен для такой министерской миссии, он слишком простой человек. На этом месте нужен лукаво и змеино мудрый человек. Да, всё это, увы, не фантазия, не химера, и, увы, даже не преувеличение. Роковые исторические доказательства у меня до моей смерти останутся свежими в памяти. В начале шестидесятых и в конце пятидесятых годов, когда бедный покойный Государь так честно и чисто желал для блага России всего, что под именем народного блага Ему предлагали люди прогресса, - одновременно с освобождением крестьян из недр и тайников министерства финансов рождалась злая и проклятая мысль дать крестьянской реформе совпасть с питейною и вместе с свободою ввести на Руси дешевку. Министр финансов был честный и добродушный человек. Но при нём были такие люди, как [...] вице-директор Огрицко[16], присуждённый к повешению Муравьёвым[17] за участие и в мятеже 1863 года, и за участие в заговорах социалистов. Этого Огрицко я коротко знал. Он мне прямо говорил, что он один из главных авторов питейного устава и что цель его - этим уставом споить Россию. Он же мне говорил: мои помощники - министерство финансов и евреи...

С тех пор мы пережили много. Огрицко помиловали. Но они, эти Огрицки, Россию не милуют. Опыт споить Россию не удался. Народ не спился совсем. Разум его и душа уцелели.

Уцелел и дух Огрицкин в министерстве финансов. И что же, сколько лет спустя, при [таком] честнейшем из людей, как Бунге, опять многоглавая гидра показывает свои головы; опять новый вид крестьянского дела является из недр и тайников министерства финансов - крестьянский банк, и рядом и одновременно, так как дешевка не споила народ, лукавый вид новых питейных правил, которые угрожают распространить употребление водки в тысячах новых, с виду незаметных формах, начиная с трактиров и кончая временными выставками. Итак, год, когда крестьяне будут призваны делать первые взносы, а другие - вторые по купленным ими через крестьянский банк землям, - этот именно год избирается для введения новых питейных правил. Точь-в-точь, увы, как в 1861 году...

Из этого не следует ли, что если враги порядка и строя в России так лукаво и хитро проводят свои замыслы посредством честных и добродушных министров финансов, то прежде всего во главе министерства финансов желать должно видеть человека, который бы лукавость мог побеждать лукавостью, хитрость - хитростью, ум - умом..."

(ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 112, лл. 6-9).

"Воскресенье 11 мая [1886 г.]

[...] Ах, этот Берлинский курс, когда даст нам Бог освободиться от его гнёта, и от его опеки! Как это сделать, спрашивал я однажды у одного банкира. Он отвечал коротко и ясно: а вот как: прекратите займы внешние, и примитесь за самое усиленное покровительство вашей внутренней промышленности; тогда Берлинская биржа почувствует свою зависимость от вашей производительной силы, и будет заботиться о том, чтобы ухаживать за вами!.."

(ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 108, л. 117 об.).

"[1887 г.]

Мне кажется, судя по всему, что слышишь и читаешь, особливо в Германской печати, что мы переживаем теперь важную историческую минуту, от исхода которой зависит во многом наше: быть или не быть... Когда я увидел, как сильна ненависть к Вышнеградскому[18] во всех руководящих сферах Берлина, политических и экономических, когда стало ясным, что, забыв всякое приличие, германская биржа и германская печать с каким-то небывалым бешенством накинулись ронять наш курс и просто объявили экономической России войну, тогда для меня стало ясно, что Вышнеградский не с улицы первый взятый финансист, а весьма крупная личность, стоящая чести ненависти и ополчения всей Германии.

Такое открытие не может не радовать глубоко всякого, кто хоть словом одним советовал Вам обратить особенное внимание на необыкновенные финансовые способности Вышнеградского.

Будь он мало-мальски дюжинный, будь он чуть-чуть слаб и ненадёжен, можно смело было бы предсказать, что подобно своему предшественнику, его нашли бы в Берлине если не вкусным, то всё же сносным, и примирились бы с ним.

Но из Берлина идёт шторм ненависти на Вышнеградского. С наглостью, объясняемою только критическою минутою, переживаемою Германией, Берлин прямо говорит, что курс наш падает и будет падать только потому, что во главе русских финансов стоит такой человек, как Вышнеградский. Не пожалели красок, чтобы из него нарисовать чуть ли не Стеньку Разина, а вывод из этого похода один, и он прямо обращён к Вам: завтра, не будь Вышнеградского, курс поднимется, и опять Берлин к услугам России!

Вот это ужасное и зловещее по своей иронии слово! Вот 35 лет, как эти услуги России Берлинскою биржею длятся! Их смысл и цель их мы поняли только теперь. Мы поняли, что Берлинская биржа была одним из главных орудий политики объединения и усиления Германии на счёт России. Ещё в 1865 году один умный банкир в Гааге мне объяснял поразительно ясно этот Бисмарковский грандиозный план: связать нервами и мускулами политику Берлинского кабинета с политикою рубля Берлинской биржи, изолировать Россию от всей Европы в экономическом отношении и получить монополию услуг в пользу России с целью за эти услуги вести её на привязи Берлина и поставить в крепостную зависимость от Берлинской биржи, - вот что казалось планом Бисмарка уже в 1865 году в глазах гаагского и амстердамского банкиров. Увы, с тех пор предсказания сбылись слишком поразительно. Берлинский Бисмарк в союзе с берлинским жидом на бирже купили себе нейтралитет и безмолвие России для разбоя и грабежа, совершённых над Даниею, купили безмолвие России для поражения раз навсегда Австрии как старой Германской империи и династии Габсбургов, купили наконец в 1870 году для разгрома Франции и затем уже подчинили полной опеке Россию в Восточном вопросе. [...]

Увы, бедному мученику монарху (Александру II. - И.Д.) пришлось дорого заплатить за своё доверие к честности Бисмарка. К концу его царствования Берлин представлял уже адскую машину, где тысячами невидимых нитей и узлов Россия была так связана и запутана в безвыходной паутине, что не только каждая политическая мера внешняя, но каждая внутренняя политическая мера в России имела в Берлине своих ценовщиков и своих факторов, и затем свой отголосок немедленный на бирже. Каждое слово, каждая мысль, каждое содрогание в Петербурге отдавались и имели своё эхо в Берлине, и с нашею экономическою жизнью поступали, как с ребёнком: когда он был пай, ему давали бомбошек - поднимали на грош рубль; когда он был не пай, поднимали у себя в Берлине нос, а курс наш на 2 гроша роняли. И так как розог нам давали всегда вдвое больше, чем бомбошек, то выходило, что курс наш постепенно всё падал в своей норме, поднимаясь на 1 копейку, а затем падая всего на две!

Теперь, благодаря милости Божией, маски сорваны с лиц играющих роковую для России игру в дружбу и в гибель. Как вулкан, взорвало всю подземельную кипевшую против России работу, и посмотрите, что за страшное бешенство, что за ненависть в каждой строке германской печати против России, против Вышнеградского, что за подлые, но постоянные инсинуации против Вас - прикрытые наивностью, и в то же самое время рядом с этим, что за гнёт против нашего рубля, и что за лукавство в уверениях поддержки, оказываемой Берлином Петербургскому кабинету в делах внешней политики. [...]

В этом и заключается историческая важность минуты, переживаемой нами теперь. Ребёнок поймёт, что если бы Вышнеградский хоть на йоту угрожал вредом России и предпринимал что-либо глупое или ошибочное, он нашёл бы, как находил Бунге, в Берлине сочувствие и содействие и просто полную поддержку. Но по силе охватившей всю официальную Германию злобы и ненависти к Вышнеградскому, ясно как день, что он приближается к больному месту Германии, и она чует, что он собирается вступить с берлинскими царями биржи на смертный бой, бой Руслана с Черномором, для освобождения Людмилы - то есть русской экономической жизни, от обольщений и проклятых чар Черномора.

Сила этого шторма, прилетевшего из Берлина на Вышнеградского в первую минуту была так велика и страшна, что Вышнеградский в первую минуту был ею ошеломлён; я в первый раз увидел его с удлинённым лицом; но продолжалось это минуту: он понял [то], что и мы все поняли, - что чем сильнее шторм, тем сильнее, значит, опасность, угрожающая Германии, тем несокрушимее должна быть энергия в отпоре и в продолжении начатого дела, и через два дня я вижу того же Вышнеградского уже с горящими умом глазами, с стойким духом и с энергиею во всей личности, идущим на смертный бой.

Замысел его прост - пережить два, три, четыре месяца кризиса, пока будет длиться бой, а потом идти к цели: развязать Россию от Берлина, и дать могучему русскому государству быть столь же свободным в своей экономической жизни, как делает её свободною в политическом отношении и не зависимою от Европы русский Государь.

Это не случайность, верьте, Государь, что Вам пришлось взять Вышнеградского. Он именно Вам нужный финансовый человек, то есть тот человек, который может в экономическом отношении помогать Вам делать Ваше главное дело: осторожно и исподволь порвать все путы, связывающие политическую самостоятельность России в Европе, и поставить её свободною и независимою посреди нуждающейся в ней Европы.

Задача эта, громадная по своей важности и трудности, была бы недосягаема, если пришлось бы смириться с невозможностью ту же самостоятельность достичь для экономической жизни России. Громадный ум, светлая прозорливость, ловкость Вышнеградского и его энергия являются как раз впору в ту минуту, когда Вам предстоит свершить свою историческую миссию!

Но бой будет жаркий. Нет пределов ухищрениям и интригам, которые пустят в ход, чтобы поколебать Ваше доверие к Вышнеградскому в самом начале. Но слишком видна ненависть к нему наших исторических врагов, чтобы можно было опасаться малейшего успеха интриги. Заметьте, Государь, что всего шесть месяцев Вышнеградский у дел, а какая уже ненависть к нему из Берлина; что же она означает? Очевидно, она означает замысел с самого начала сковырнуть Вышнеградского, чтобы не дать ему поправить финансы России; а так как одно из первых условий улучшения экономического быта России, это развязать узы, связывающие её с Берлином, то легко понять, почему так силён шторм, идущий из Берлина на Вышнеградского. Там не хотят дать даже два года, чтобы выждать и посмотреть, что такое Вышнеградский - способный или неспособный человек, - там прямо кричат: скорее вон его, вон! [...]

Всё это интересно, драматично и поучительно.

Дело не в курсе теперь, хотя даже низкий курс нам выгоден как условие, при котором сильно увеличивается наш сбыт за границу хлеба и сахара; но дело в смертном бое между Петербургом и Берлином на биржах. Германии грозит банкрот и революция с минуты, как наша экономическая политика станет независимою от Берлина и серьёзно народною. Удивительно ли, если вследствие этого пойдут не то что на дискредитирование рубля, на доносы против Вышнеградского, но прямо на замыслы стереть его с лица земли...

И только претерпевый до конца - спасён будет!"

(ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 897, л. 128-132 об.).

Последние три письма посвящены еврейской теме. Они также не нуждаются в пространных комментариях, поскольку нарисованная в них картина до боли знакома нашим современникам, не понаслышке знающих, кому приносят выгоду любые либеральные реформы и к чьим рукам прилипают самые жирные куски национального достояния в условиях рыночной стихии. Эти письма служат и разгадке той жуткой тайны, почему и как князь мира сего уловляет в свои сети казалось бы здравых русских людей и как в душах их прорастают поганые семена предательства и сделки с врагами Веры и Отечества. Упоминаемый в первом письме П.А.Шувалов был русским послом в Берлине, Н.И.Бобриков - генерал, начальник штаба Петербургского Военного округа, Д.Г.Анучин - генерал, командующий войсками Иркутского ВО, Н.О.Адельсон - комендант Петербурга, тоже генерал. То есть все - люди, принадлежавшие к военной и дипломатической элите империи, первые слуги царя, но и они не устояли перед соблазном участвовать в прибылях еврейского гешефтмахера, высасывавшего золотой песок из сибирских недр.

Нечто подобное представляет собой и история Михаила Никифоровича Каткова, рассказанная во втором письме.

"Суббота 5 января [1885 г.]

Вчера был характерный обед у обер-жида Гинцбурга.[19] Гинцбург есть в России глава ев-рейской партии - в этом никто не сомневается. Он и очень богат, и очень умён. Но вот что грустно, его богатство всё становится обширнее по мере того, как его ум изощряется в приобретении всё большего влияния. Кроме того, характерно и интересно, что Гинцбург действует с удивительным цинизмом и нахальством: он не церемонится проявлять своё презрение к русским людям, когда они ему нужны. Едва назначение Игнатьева в Сибирь стало известным, как Гинцбург появился с визитом к нему. Причина понятна. Гинцбург приобрёл множество золотых приисков в Сибири и развёл там большие еврейские колонии. И вот после визитов Гинцбург зовёт Игнатьева обедать. Игнатьев едет и застаёт лукулловский обед. В числе гостей разные генералы-тузы; en tete[20] Гр[аф] Пав[ел] Шувалов, затем Бобриков, Анучин; последние два оказались amis de la maison[21]; Адельсон, а с другой стороны Гинцбургята[22] и Главноуправляющий золотыми приисками Гинцбурга в Сибири. Гинцбург угощает, но сам не ест, чтобы не поганиться с русскими. Подают шампанское, и что же? Бобриков предлагает разные тосты, и между прочим такой тост: за здоровье хозяина, как благороднейшего человека, твёрдо и неуклонно идущего по своей дороге, доблестного труженика, доказавшего нам, что несмотря на различие в религии, он не делает различия в национальностях, и т.д.

Омерзение берёт от таких бокальных речей. Гинцбург их слушает с улыбкою, выражающею: хвалите, холопы, я изволю вас слушать...

А рядом с этим интересно припомнить, что еврейская комиссия графа Палена за два года ещё не начинала своей законодательной деятельности... Она издержала 37 тысяч на издание исторических трудов, и затем стоп-машина!"

(ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 107, л. 15-15 об.).

"Катков и его смерть [июль 1887 г.]

Смерть Каткова вызвала наружу много такого, с чем надо разобраться. И фальши много, и серьёзного много.

Долгая беседа с Победоносцевым меня убедила, что и он не ушёл от действия этой фальши. Удивительный он человек, К.П.[Победоносцев], то умный и ясный, то в противоречии сам с собою; то добрый, то злее тигра; то самостоятельный, то в полном рабстве у кого-нибудь.

Начал он мне говорить против мысли об ежедневной газете.

Какой же главный аргумент? Трудно, мол, не справиться, столько условий, столько людей нужно найти.

Хорошо, но затем вот что он говорит: я ведь когда-то и Каткову и Леонтьеву говорил: не беритесь за ежедневную газету, Боже вас сохрани, оставайтесь при вашей еженедельной современной летописи.[23]

Я невольно улыбнулся.

- Хорошо, что они вас не послушали.

- Да кто же мог тогда предвидеть, - как ни в чём не бывало отвечает К[онстантин] П[етрович].

- А я думал, - говорю я ему, - что вы, наоборот, могли бы на пример Каткова сослаться, чтобы доказать, как нужна ежедневная газета и как благодарно это дело, когда вкладываешь в него свою душу.

Вместо ответа К[онстантин] П[етрович] что-то промычал и поднял руки к небесам.

И в самом деле: как согласить такое противоречие: сказать, что не советую издавать ежедневную газету, самому Каткову я советовал не браться за это дело, и затем признавать того же Каткова за его газету незаменимым по своей пользе человеком? Я не претендую на ум Каткова, но раз ум Каткова сумел такое сильное влияние произвести печатным словом на Россию, то, ссылаясь на это, можно с уверенностью сказать, что всякое сильное слово может ещё сильнее теперь влиять. Не имея ни дарований, ни сил Каткова, я имею то, что не имел Катков, теплоту и искренность в своём существе, с которыми немало можно сделать. Я добрее Каткова и гораздо менее личен и пристрастен, чем был он, в особенности в последние годы.

Но возвращаюсь к К[онстантину] П[етрови]чу.

С какою-то дурною злобою напал он на Т.И.Филиппова[24] и косвенно на меня за его статью о Каткове, напечатанную в "Гражданине".[25]

[...]

Я говорил К[онстантину] П[етрови]чу, что, если я не одобряю двух-трёх строк в статье Филиппова, я не могу не признать и его, и себя не только виноватыми в чём-либо дурном, но, напротив, сделавшими доброе дело, пойдя против этого опять-таки бараньего, без меры и без такта проявленного поклонения Каткову в день его смерти. Тут именно мера была превзойдена. Каткову воздавать начали не только царские, но и божеские почести... Это было и глупо, и пошло, и весьма неполитично, тем более что другая партия людей воспользовалась этим обожанием и поклонением, чтобы из них делать как бы в умаление и в пику Государевой политике какую-то национальную демонстрацию.

Во-первых, Катков зашёл слишком далеко в своих статьях о внешней политике и нарушил долг уважения к Государю, как к вождю этой политики; во-вторых, Катков был, по-моему, на ложном пути, а в-третьих, Вы лучше всякого знаете, какая нужна осторожность в обращении с такими вопросами, где своим печатным словом можешь производить скандал и смущение, и где есть опасность, что это разногласие с Правительством враги его начнут эксплуатировать против престижа Правительства. Именно это и случилось. Каткова начали ставить рядом с Государем, начали судить того и другого, и, в конце концов, пустили нелепую молву, что Государь разошёлся с Россиею относительно Каткова и отвернулся от него в ту минуту, когда к нему было всеобщее доверие; а "Новое Время" так пошло далее и в инсинуациях даёт понять, что самая болезнь Каткова была вызвана тем, что Берлин будто бы взял над ним верх и склонил Государя объявить Свою опалу Каткову... Согласитесь, что всё это вместе обязывало и должно было обязывать именно в минуту всеобщего поклонения Каткову у его гроба попытаться отрезвить общественное настроение умов и поставить в вину Каткову его политические ошибки последнего времени.

- Тут я вам скажу, - возразил К[онстантин] П[етров]ич, - надо тоже разобраться. Каткову нечего ставить в вину, раз что он был единственный живой человек, а вокруг него все скопцы, понятно, что он мог как живой человек увлекаться, а тут ещё на него клевету взвели, какую-то телеграмму подложную от Моренгейма[26] достали; разумеется, всё это потрясло Каткова, что и говорить.

Тут у нас разговор перешёл на политическую почву. Я, безусловно, отвергал и отвергаю правоту катковских увлечений и убеждений последнего времени, как отвергаю и то, что Каткову должно быть поставлено в заслугу, что он будто был единственный живой человек: всё это преувеличение и фальшь. Гирс, на которого Победон[осцев] указывал, как на противника Каткова, тут ни при чём. Я согласен, что он мёртвый человек в смысле антипода горячему и увлекающемуся человеку, но Гирс тут ни при чём: Катков лучше всякого знал, что он не с Гирсом имел дело, а непосредственно с Государем, и тут он кругом виноват. Он не мог публично выступить с мнением, противным мнению Правительства, потому что он знал, что это правительственное мнение было не Гирса мнение, а взгляд самого Государя. Зная своё влияние на умы, зная свои отношения к Государю, зная, чем он связан с Ним, какими духовными связями, Катков должен был ни единым звуком не отделять себя от Государя, а мог всё своё, несогласное с правительственною политикою, излагать перед Государем лично - словесно или письменно.

В этом была его значительная вина: он этого не сделал; его увлекла роль газетного трибуна, и он дурную услугу оказал Правительству, погнавшись за популярностью. Это надо ясно и твёрдо сознавать, и я, при всём моём уважении и к памяти Каткова за его прошлое, и к Победоносцеву, должен отметить здесь, как впечатление и как факт, что последний, то есть Победоносцев, в данном случае тоже не стоял твёрдо на строго правительственной почве и пошатнулся в сторону погони за популярностью, которую как будто нашёл в Москве с её обычными национальными преувеличениями и увлечениями.

Совсем этого не надо было, ибо у Каткова довольно материалу в прошедшем, чтобы сберечь своё историческое имя надолго в памяти России, и муссирование и подогревание его славы совсем не было нужно. Катков, по самой понятной и простительной человечеству слабости, испытал на себе за последнее время все последствия его судьбы, а судьба его сделала своим баловнем. Избалованный ею, он под старость лет дал себя увлечь обольщениями исторической славы и не устоял на почве, где требовались строгая осторожность и огромный такт.

И того, и другого в данную минуту не хватило. Причина - прошедшее. Распущенность, в которой мы все жили последние годы, жили и тонули в ней, - проявилась, между прочим, и в том, что Каткову дали отвоевать себе слишком много от власти в свою пользу. Это была большая политическая ошибка правительства несколько лет назад. Заслуги заслугами, а всё-таки уважение к закону и к правительственному авторитету никак не могли в виде привилегии быть предоставлены Каткову на послабление их; выходила нелепость: в награду за преданность Престолу и государственным идеалам предоставить публицисту право менее уважать эти самые идеалы, воплощённые в правительственные лица и формы, и поступать с ними бесцеремоннее других подданных Русского Государя!

Как раз незадолго до кончины бедному Каткову пришлось понести наказание за то, что он дал себя избаловать привилегиями своего положения и обольщениями популярности.

В уме Государя могло родиться сомнение: не слишком ли Он строго отнёсся к Каткову в это последнее время? Ответ прост и ясен: ни в каком случае. Тут, как и во многих других явлениях распущенности прежнего времени, нужно было твёрдое и ясное указание сверху, что никому не дозволяется переступать пределы положения верноподданного Самодержавного Государя и никому не дозволяется фамильярничать, или шутить, или, того ещё хуже, пренебрегать властью. Вот, что сделал Государь, со свойственным Ему чутьём достоинства Самодержавия, и этим показал, что Государь, подписавший рескрипт Каткову, всё же остаётся его Государем, как для всех подданных русского государства.

Это все честные люди почувствовали и сознали.

[...]

Я говорил об обольщениях и искушениях популярностью. Покойный чистый и честный Аксаков[27] обольстился популярностью в 1876 году: с того времени его деятельность публициста отуманилась; он стал писать и жить в облаках фимиамного дыма, который сам себе курил. Явилось фальшивое положение и таким оно осталось. Исчезла прелесть скромности, которая есть тоже сила, и отношения его к власти страдали отсутствием искренности.

То же случилось гораздо позже с Катковым. Он возомнил продолжать быть одновременно и Катковым, и Аксаковым, и тут-то явилась неизбежная фальшь.

Но, увы, у такого великого публициста, как Катков, должно было явиться другое искушение.

Это искушение - жид!

Это явление неизбежное, это почти закон нынешней политической природы!

Жиды должны везде мешать упрочению силы государственной власти. Для них Катков был не милым изображением таланта такого публициста, который мог иметь влияние, как это и было, на весь ход государственной жизни. Самыми блестящими проявлениями силы Каткова были те годы, когда он боролся против Польщизны сперва, а потом против нигилизма и анархизма. Нигилизм и анархизм - это любимые элементы жидов; в них они себя чувствуют, как в воде - рыбы: они прячутся в них, но зато двигаются и расхаживаются на полной свободе, зная, что только эти элементы служат помощью для дела усиления и распространения евреизма.

При Николае Павловиче жиды были придавлены, зато, рядом с этим, придавлены были и деятели революции. В следующее царствование свобода дала разгул всем элементам разрушения государства, начиная с нигилизма и кончая самым ужасным анархизмом, а рядом с этим, достойно внимания, как быстро и незаметно пошли в гору жиды и до какого они достигли могущества.

Эти жиды поняли, что Катков как представитель силы порядка и борьбы с нигилизмом для них опасный столп государства, и что, следовательно, надо этого Каткова как-нибудь завлечь в свои сети.

Заговор был мастерски составлен. Осуществление его принял нас себя знаменитый Поляков.[28] Он прямо взял и пожертвовал 300 тысяч на Катковский Лицей. Этим он получил близкий и постоянный доступ к Каткову. Я живо помню, как честные друзья Каткова говорили ему: не берите, Мих[аил] Никиф[орович], этих денег, жиды вас запутают: жид, как крыса на судне: если одна явится, через год будут мириады, и судну грозит опасность.

Но Катков не послушался, и что же случилось?

Нечто интересное и замечательное как знамение времени и исторический курьёз. Не прошло нескольких лет, как брат С.Полякова, Лазарь Поляков,[29] умнейший плут, втирается в дом Каткова по рекомендации брата и затем мало-помалу входит к Каткову в такое доверие, что тот ему отдаёт в полное заведыванье все свои капиталы и всю хозяйственную часть своих редакций и Лицея.[30]

Затем Поляковы ставят на главных местах в редакции "Моск[овских] Вед[омостей]" своих жидков и в то же время приглашают Каткова в единственные компаньоны по Моршанской жел[езной] дороге: все акции приобретаются Поляковыми и часть из них отдаётся Каткову.

Вот паутина, посредством которой жиды так искусно и так ловко окрутили жизнь Каткова в последние годы и подрезали крылья этому орлу-гиганту, парившему так высоко и так свободно в те годы, когда он не знал сближения с жидами.

Отсюда что получилось для евреев выгодного? Получился весьма важный результат.

Вся Европа знает, что, как в обыкновенном преступлении надо искать всегда женщину, как причину преступления, так во всех нынешних заговорах социалистов и анархистов надо искать жида, скрытого, но важного двигателя интриги.

Катков, как только явились еврейские беспорядки, заговорил в последние годы необыкновенно сильно за евреев.

Говоря о крамоле и об анархистах, ни разу он не упомянул о проклятой связи между ними и евреями. Вот что в высшей степени характерно как знамение времени, доказывающее всю силу денежного могущества еврея и всю ловкость, с которою он проводит свою антигосударственную пропаганду, запутывая в свои сети незаметно самых честных и самостоятельных людей. Ведь в сущности, если разобраться, на что Каткову, в его блестящем положении, могла быть нужна связь с жидами. Ясно, что ему и во сне не могло прийти дать себя подкупить жидам, и тот жид, который пришёл бы прямо к нему с 300 тысяч рублей и сказал бы: я пришёл вас подкупить, вот вам 300 тысяч, будьте за нас, - он прогнал бы его вон; но тут вместо этого самая ловкая подстроенная штука, посредством которой Катков, совершенно для себя незаметно, дал себя впутать в жидовские руки и явился как бы их защитником. Всё это доказывает, как полно со всех сторон опасностями и искушениями для строгой честности нынешнее время: маленько только вздремнёшь в строгом надзоре за собою, а уж смотришь - сети подставлены, и дремавший в них попадает.

Теперь, например, оказывается, что большая половина личного состава редакции и хозяйства "Московских Ведомостей" составлена из жидов. Пока был Катков, эти жиды пребывали у него в безмолвном повиновении, но теперь изменяется их положение: теперь нет хозяина, и, разумеется, отсутствием его воспользуются евреи, чтобы мало-помалу забрать "Московские Ведомости" в свои руки под прикрытием русского имени.

До сих пор на устах Ив[ана] Давыд[овича] Делянова имя Циона[31], как умнейшего человека, всякий раз, что рождается вопрос: кому вести дело после Каткова. А Цион действительно умнейший и даровитый человек, но Цион жид. В день, когда он взойдёт на трон "Московских Ведомостей", придётся проститься с мечтою видеть этот орган добросовестным охранителем русских государственных интересов; незаметно главные русские идеалы отойдут на второй план, редакция заполнится евреями, и через год или через два консервативная газета превратится в мнимо русский орган еврейского вероучения.

Вот почему нельзя не признавать в высшей степени серьёзным вопрос: что станет с "Московскими Ведомостями" после 1 января?

Я очень боюсь жидовской интриги, ибо она ловка и вкрадчива тем, что прикрывается какими угодно ярлыками и всегда является под окраскою консервативного знамени.

По-моему, следовало бы просто предоставить Университету решать этот вопрос, так как эта газета - его газета, с тем чтобы министру оставалось произносить своё veto в том случае, если кандидат Университета оказался бы ненадёжным, или же избрать лицо прямо и безусловно независящее от еврейских комбинаций, как, например, Иловайский.[32]

Вот всё, что хотелось сказать по поводу смерти Каткова.

Что это была крупная личность как публицист и что смерть его оставляет за собою пробел невосполнимый, это несомненно. Но, - по врождённому русскому обычаю, коли молиться, так лоб расшибать, - во всё было внесено и преувеличение, и фальшь. Заслуги его превознесены были до каких-то мифических небес, и никому в голову не пришло находить обидным для России признание её чуть ли не без ума и разума со дня смерти Каткова.

Это была одна фальшивая сторона. Но была и другая. Такая дрянь, как "Новое Время", начало плакать и хныкать над Катковым с затаённою скверною мыслию: показать кончину Каткова в связи с его будто бы судьбою опального или жертвы своего патриотизма. В нём будто бы пал вождь политики народной - в борьбе с правительственною политикою.

И вот с такою дрянью бороться и парализовать её гадкую силу, дай мне Бог поскорее возможность посредством ежедневной газеты."

(ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 105, лл. 31-38).

"[март 1894 г.]

Со странным чувством пришлось мне писать несколько дневников в "Гражданине" об еврейском вопросе. Странность этого чувства я приписываю тому, что ни по одному вопросу так не выяснился и так несомненен вред, причиняемый России, и в то же время ни по одному вопросу избавление России от этого вреда так не затруднено, как по еврейскому вопросу. Пишешь с убеждением, ясно видишь то прошедшее, в течение которого усиление евреизма наделало столько вреда России, со страхом взираешь на будущее, хочется кричать, предостерегать, но в то же время ощущаешь себя, как во сне во время кошмара - полное бессилие в каком-то духовном плену, под гнётом которого сознаёшь, что кто-то и что-то мешают борьбе с евреизмом.

Сколько раз заставал [И.Н.]Дурново в изнеможении от размышлений над еврейским вопросом.

- Я чувствую, - говорит он, - что его надо решать; Государь, я знаю, ждёт от меня этой работы, но чем больше я думаю об еврейском вопросе, тем мне кажется он неразрешимее.

И действительно, прошедшие 40 лет его сделали почти неразрешимым: в этот период евреизма столько выиграл под влиянием либерализма силы, что теперь страшно трудно даже выяснить себе: с чего начать... Еврейский вопрос - это многоголовая гидра: тронешь его в одном месте, он усиливается в другом; мало того, чем больше принимается антиеврейских мер, тем сильнее и дружнее напор евреизма с целью или обойти, или парализовать закон. В этом постоянном процессе обхода и перетолкования закона евреизм шаг за шагом выигрывает себе почвы. Три года назад была принята радикальная мера в Москве против евреев; криков раздалось на весь мир; но кто уцелел и кого не коснулись эти меры? Лазаря Полякова... то есть того жида, который забрал в свои сети и земельный банк, и московских домохозяев, и "Московские Ведомости", и за спиной которого крепнет и растёт целая фаланга еврейской молодой интеллигенции. К нему не мог отнесён быть правительственный бич, потому что в прошлом он успел не только пустить глубокие корни, но и оградить своё положение всеми формами законности. А между тем всякий знает, что Лазарь Поляков вреднее для России и для Москвы всех тех евреев мелких, которых коснулась очистительная мера. Евреи стали банкирами, евреи стали купцами, евреи стали казёнными подрядчиками; евреям запрещено владеть имениями и арендовать заводы, [а] весь Юг, весь Юго-Запад и весь Запад России переполнен евреями, обходящими все эти запретительные законы; недавно я слышал сказ о том, как один государственный человек хлопотал у Витте за предоставление еврею, вопреки закону, права взять его завод в аренду. Но всего хуже то, что делает мин[истерст]во народного просвещения с евреизмом: установив какой-то процент для приёма евреев в высшие учебные заведения, оно создало целую жидовскую интеллигенцию в России, враждебно к ней настроенную, а когда это сделалось, то само собой явилось право еврея быть присяжным поверенным, а рядом с этим явились профессора-евреи и в Сенате появились секретари-евреи, и т.д. ...

Легко понять, что при этих условиях вопрос еврейский стал безвыходен; в то же время всем стало ясно, что весь еврейский элемент, впущенный через университеты в русскую интеллигенцию, стал деятельным проповедником всех антимонархических, антирелигиозных, антипатриотических доктрин. Это яд, распространяющийся в организме общественном с ужасающею силою и быстротою. Катков имел неосторожность довериться Лазарю Полякову, и что же? Жиды затесались в редакцию, и теперь "Моск[овские] Ведомости", лишившись гения Каткова, стали полною жидовскою лавочкою, и один из сотрудников газеты, вчерашний жид Грингмут[33] пробрался в директоры Лицея Цесаревича Николая... И с этою-то силою еврей-интеллигент в России везде растёт.

Не евреи страшны своими грязными массами, а страшен еврей-интеллигент, нами из толпы взятый, и нами воспитанный и образованный в вечного врага Русского Самодержавия и Русской Церкви.

Что же делать, говорят в ответ, ничего не придумаешь.

Мне кажется, всё дело в том, чтобы захотеть придумать, и тогда известные преграды развитию евреизма найти и поставить можно. Надо, сколько мне кажется, все усилия направить к тому, чтобы прекратить распространение еврея-интеллигента.

Для этой цели:

1) Отчего не воспретить вовсе евреям доступ на какую-нибудь педагогическую деятельность?

2) Отчего безусловно не запретить доступ еврея в присяжные поверенные?

3) Отчего не запретить вовсе доступ еврею в факультеты университета юридический, словесности, естественный, словом, всюду, кроме медицинского?

4) Отчего не запретить безусловно евреям где бы то ни было быть избираемыми в директоры банков, правлений жел[езных] дорог и в какие бы то ни было городские и земские должности?

5) Отчего доступ евреям в гимназии не сократить до 1/2 процента повсеместно?

6) Отчего евреям не запретить всякую государственную гражданскую службу?

7) Отчего евреям в столицах и губернских городах не воспретить всякие занятия в редакциях газет и журналов?

На всё это могут сказать: что же, тогда евреи в сто раз больше начнут обращаться к Саблеру[34] для принятия православия.

Отчего же?

Казалось бы, что принятием православия еврей никоим образом не может покупать прав и преимуществ, евреям недоступных. Во втором поколении, по удостоверении крещения детей в православие от православных родителей, еврей мог бы получать все права нееврея, но никак не в первом...

Допустить принцип обращения крещения в православие в еврейский гешефт для приобретения прав - это было бы позорно для нашей Церкви и полным торжеством еврейского принципа презрения к Русской Церкви.

А для евреев низших миллионных масс есть только одно средство с ними справиться - это уничтожение кагала и обучение детей в общерусских, а не в еврейских школах."

(ГА РФ, ф. 677, оп. 1, д. 105, л. 77-80).

[1] Лесков Н.С. Собрание сочинений, т. 10, М., 1958, с. 389.

[2] См.: Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников, т. 2, М., 1964, с. 250.

[3] Мосолов А.А., При дворе последнего Российского императора, М., 1993, с. 126-127.

[4] См.: Oxford Slavonic papers, vol. 10, 1962.

[5] Дурново Иван Николаевич (1830-1903), министр внутренних дел (1889-1895), председатель Комитета Министров (1895-1903).

[6] Кахановская комиссия (по имени председателя М.С.Каханова) разрабатывала в 1881-1885 гг. проект реформы местного управления.

[7] Каханов Михаил Семёнович (1833-1900), член Госсовета (с 1881 г.), управляющий делами Комитета Министров (1872-1880), "правая рука" Лорис-Меликова в период "диктатуры сердца" (1880-1881), председатель так называемой Кахановской комиссии (1881-1885), готовившей проект реформы местного управления.

[8] Андреевский Иван Ефимович (1831-1891), учёный-правовед, ректор Петербургского университета (1883-1887).

[9] Шувалов Пётр Андреевич (1827-1889), граф, член Госсовета (с 1874 года), шеф жандармов и начальник III Отделения (1866-1874). С 1874 по 1879 гг. - посол в Лондоне. Русский представитель на Берлинском конгрессе 1878 г. Проект, о котором идёт речь, выдвигался Шуваловым в период его управления III Отделением.

[10] Толстой Дмитрий Андреевич (1823-1889), граф, обер-прокурор Святейшего Синода (1865-1880), министр народного просвещения (1866-1880), инициатор введения классической системы среднего образования (1871). При Александре III - министр внутренних дел (1882-1889).

[11] Пазухин Алексей Дмитриевич (1841-1891), уездный предводитель дворянства Симбирской губернии, правитель канцелярии МВД при Д.А.Толстом, автор проекта о земских начальниках.

[12] То есть по "Положению об усиленной охране" 14 августа 1881 г.

[13] Делянов Иван Давыдович (1818-1897), граф, министр народного просвещения в правительстве Александра III (1882-1897).

[14] Майков Аполлон Николаевич (1821-1897), поэт, служил председателем комитета иностранной цезуры.

[15] Бунге Николай Христианович (1823-1895), профессор политэкономии Киевского университета, министр финансов (1881-1886), председатель Комитета министров (1887-1895).

[16] Огрицко (Огрызко) Иосафат Петрович (1826-1890), польский общественный и политический деятель, участник восстания 1863 г. Сослан в Сибирь.

[17] Муравьёв Михаил Николаевич (1796-1866), граф, генерал-губернатор Северо-Западного края (1863-1864), жестоко подавлял вооруженные выступления польских повстанцев.

[18] Вышнеградский Иван Алексеевич (1831-1895), учёный, математик. Профессор, затем директор Технологического института в Петербурге. Министр финансов (1887-1892).

[19] Гинцбург Гораций Евзелевич (Осипович) (1832-1909), с 1874 г. барон, глава крупнейшего банкирского дома в России, глава еврейской общины в Петербурге, председатель "Общества для распространения просвещения между евреев в России". На средства Гинцбурга в Петербурге в 1878-1892 гг. построена синагога.

[20] во главе (фр.).

[21] друзья дома (фр.).

[22] Имеются в виду сыновья Г.Е.Гинцбурга.

[23] "Современная летопись" - один из разделов в журнале "Русский Вестник", издававшемся М.Н.Катковым и П.М.Леонтьевым с 1856 г.

[24] Филиппов Тертий Иванович (1825-1899), государственный контролёр (1889-1899). Публицист, богослов, историк славянофильского направления.

[25] Имеется в виду статья Т.И.Филиппова "Памяти М.Н.Каткова" (Гражданин, 26 июля 1887 г., N 60).

[26] Моренгейм Артур Павлович (1824-1907), русский посол в Париже (1884-1898).

[27] Аксаков Иван Сергеевич (1823-1886), известный публицист и идеолог славянофильства. Главный редактор газет: "День" (1861-1865), "Москва" (1867-1868), "Русь" (1880-1886) и др.

[28] Поляков Самуил Соломонович (1837-1888), известный железнодорожный делец.

[29] Поляков Лазарь Соломонович (1842-1914), крупный московский банкир.

[30] Имеются в виду редакции газеты "Московские Ведомости" и журнала "Русский Вестник" и Лицей имени цесаревича Николая ("Катковский лицей").

[31] Цион Илья Фаддеевич (1842-1912), профессор физиологии Медико-хирургической академии. Публицист, корреспондент "Московских Ведомостей" в Париже, выступал за русско-французское сближение. В 1895 г. лишён русского подданства и пенсии за резкие выступления в печати против денежной реформы С.Ю.Витте.

[32] Иловайский Дмитрий Иванович (1832-1920), историк и публицист охранительного направления. Автор популярных учебников для средней школы.

[33] Грингмут Владимир Андреевич (1851-1907), журналист, редактор "Московских Ведомостей" с 1897 г. Директор "Катковского лицея". После 1905 г. - один из лидеров черносотенцев.

[34] Саблер Владимир Карлович (1847-1918), товарищ обер-прокурора Св. Синода.

Подготовил к публикации Иван Дронов

http://www.voskres.ru/idea/meshcher.htm

http://monarhist.net/index.htm