По постсоветскому Дону

Во время захвата Дона большевиками я, по ряду причин, не имел возможности эмигрировать, остался дома, тотчас же перешел на педагогическую работу и прожил под советскою властью свыше 20-ти лет. Сначала я, как «бывший человек», находился на «особом учете», а затем считался «выходцем из враждебного класса». Мой отец и семья были слишком хорошо известны на Дону, особенно в Таганрогском округе, я никуда не бежал, поэтому совершенно невозможно было скрыть и я не скрывал ни своего происхождения, ни своего прошлого. Поэтому приходилось быть сугубо осторожным. Ездить по Дону, без какого то официального предлога, было совершенно невозможно, так как это сейчас же вызвало бы подозрение и могло послужить предлогом для обвинения в «контрреволюционной пропаганде» среди казаков, в «подготовке вооруженного восстания», в «шпионаже» и т. д. Множество людей в 1920-х и последующих годах, особенно в 1937-ом, по этим обвинениям были расстреляны или сосланы.

Однако мои почти ежегодные археологические исследования и работа по организации музеев в Новочеркасске, Азове, Старочеркасске, Таганроге, Ростове, связанная с моею специальностью историка, давали мне возможность на протяжении свыше 20-ти послереволюционных лет объездить и выходить пешком Средний и Нижний Дон, Нижний Донец и Приазовье. Поскольку я столько же лет до того, с такими же задачами бывал в тех же местах, мне резко бросались в глаза те изменения, которые происходили на Дону в подсоветское время.

Общие впечатления. С целью ликвидации казачества, советская власть первым делом разделила Область Войска Донского на несколько частей и присоединила их к соседним губерниям. Наибольшая южная часть Области вошла в состав Северо-Кавказского края, затем Азово-Черноморекого и наконец из нее была образована Ростовская область. Произошли большие изменения и в природе: все целины были распаханы, почти все леса вырублены, реки начали быстро пересыхать. Помещичьи усадьбы — разграблены, разрушены и сожжены. Во всех станицах посреди бывшей базарной площади — груда мусора от разрушенной церкви, а вся площадь покрыта бурьяном. Вокруг площади — лучшие дома, кирпичные, крытые железом, принадлежавшие до революции священникам, купцам и более богатыми казаками. Население этих домов — уничтожено, дома брошены как вымороченные. Все деревянные части из них и заборы — растянуты жителями на топку. Сады наполовину вырублены, наполовину одичали. Стансы (станичные советы) очень нуждались в деньгах и продавали эти дома за безценок. В 1936 году в станице Цымлянской и других низовых, такой дом с большой усадьбой и одичавшим садом, стоил 150-200 рублей. Но их никто не покупал, т. к. в станице «не при чем было жить». То есть нельзя было заработать и нечего было есть.

Советское правительство проводило большое «социалистическое строительство», расширяло старые и создавало новые промышленные центры повсюду, кроме области Дона, чтобы не создавать здесь экономической базы для возрождения «казачьей буржуазии».

Описанная здесь в нескольких словах, картина, была общей для всего Дона и вся область, с разрушенными станицами и хуторами более всего напоминала картину старого заброшенного кладбища.

Население в станицах уменьшилось, вероятно, более чем вдвое и состояло почти исключительно из женщин, детей и ничтожного количества стариков, вернувшихся из концлагерей. Все руководство, партийное и советское, как и служащие, трактористы и др. состояло из присланных из городов иногородних. Я почти не встречал казаков зрелого возраста. Многие погибли в 1-ой Мировой войне, многие в гражданской, десятки тысяч ушли в эмиграцию. После занятия Дона, большевики выслали в концлагеря всех казаков, хотя бы и не участвовавших в гражданской войне. Многие старики, женщины погибли в голодные годы 1920-22 и 1931-33 годов. Вернувшаяся часть казаков из эмиграции в 1922 году — была ликвидирована полностью. Всех офицеров за короткое время расстреляли, а казаков сослали. Многие погибли во время борьбы с «кулацким саботажем». Ничтожное количество спаслось бегством с Дона в другие области, на строительство, некоторые скрывались под чужими фамилиями.

Вдовий город, — так назывался в 1920-х годах Новочеркасск, население которого, после ухода казаков в эмиграцию и чисток, уменьшилось настолько, что город казался полупустым. Оставались одни женщины, настоящие и соломенные вдовы, маленькие дети и ничтожное количество стариков. В то время, в центральных советских газетах писали, что Новочеркасск, по почтовой статистике, получает в год около 3 000 писем из заграницы и в этом отношении занимает первое место во всем СССР. Чем жили вдовы? Они носили свои домашние вещи в Кривянку и Грушевку и там меняли у жителей на что попало, что только можно есть. С наступлением НЭПа эти вдовы уже сидели рядами на базаре и продолжали менять остатки своего имущества приезжавшим в город крестьянам, на овощи и яичную муку простого помола. Некоторые открыли на базаре лавочки и торговали разными мелочами.

Советская власть обратила внимание на полупустой город и сюда начали переводить из Ростова, Таганрога и других мест детские дома и приюты беспризорных. Город наводнился массою малолетних воров (так называемые урки). Затем Политехнический Институт был разделен на несколько институтов по специальностям, число студентов намного увеличилось и Новочеркасск начали называть «Донским Кембриджем».

Странный и дикий вид представлял собою Новочеркасск в 1920-х годах. На Войсковом соборе золоченные купола были ободраны, колокола сняты, в самом соборе — ссыпка хлеба. Памятники М. Платова и Бакланова — уничтожены. Ермака не смогли стащить с пьедестала. Все церкви были разрушены или закрыты и превращены в какие либо склады. Все деревянные части в нежилых домах, как и заборы были растащены жителями на топку. Много разрушенных или полуразрушенных домов. Все кварталы со стороны улицы и между дворами были разгорожены. Все площади больших дворов и садов были покрыты высоким бурьяном, в котором протоптаны тропинки в разных направлениях. Для сокращения пути люди ходили не по улицам, а прямо через кварталы.

Донские Пенелопы. У моей жены была подруга, учившаяся с нею вместе в Донском Институте. Во время гражданской войны она вышла замуж за казачьего офицера, с которым вместе они почти и не успели пожить. Он все время находился на фронте в казачьих частях, а затем ушел в эмиграцию. С тех пор она ждала его свыше 20-ти лет, с исключительною верностью и преданностью. Они все время обменивались нежными письмами, ожидая, что обстоятельства изменятся, он вернется и они снова будут вместе. Но прошло много лет, наступила вторая мировая война. При отступлении немцев можно было уйти заграницу и эта дама могла там встретиться со своим мужем. Однако прошло слишком много времени, многое изменилось и эта дама, как и ее муж стали стариками. Дама пережила ужасную душевную драму: ехать ли заграницу к мужу или уже слишком поздно и в такой встрече уже нет смысла. В результате тяжелых переживаний, она решила остаться дома, т. к. встретиться с мужем, с которым они расстались совсем молодыми, теперь, когда они стали стариками — большая и ненужная трагедия. Так она и не встретилась с мужем, с которым жила лишь несколько месяцев, но была ему верна и ждала его свыше 20-ти лет. Таких Пенелоп, с разной судьбою, на Дону было не мало.

Живые памятники былого старого Дона. — В 1936 году я плыл на маленьком пароходике из Ростова в станицу Нижне Кундрюческую. По пути пароходик приставал у станиц к деревянным помостам, а где их не было, прямо к крутому берету. На одной такой остановке я вышел на берег и увидел сидящего древнего старика с волосами и бородой уже не седыми, а желтыми. Он был босой, на голове старая казачья фуражка с красным околышком и пятном от кокарды, рваная ватная теплушка и старые казачьи шаровары с лампасами. Я был поражен, т. к. не видел казачьей формы с 1919 года. Подошел к старику. Он держал на коленях завернутую в тряпку вареную курицу, собственно куриный скелет, обтянутый кожей синего цвета, по-видимому такого же возраста, как и ее хозяин. Старик продавал курицу, прося за нее 5 руб. Я, конечно, курицу не взял, но тотчас дал старику 5 рублей. Он растерялся, посмотрел на меня из под ладони подслеповатыми глазами и затем сказал: «видать из офицерьёв...».

Когда мы поплыли дальше, то вдруг увидали плывущего через Дон волка. Он переплывал реку значительно выше парохода, но, не расчитал ни силы течения, ни быстроты движения парохода. Мы с ним буквально столкнулись, но он, проскользнув под самым носом парохода, поплыл дальше. Матросы на пароходе пытались было схватить его баграми, но из этого ничего не вышло. Переплыв Дон, волк выбежал на крутой берег, отряхнулся и волчьим наметем пошел в степь. Я невольно подумал: вот на всем пути я встретил только два памятника былого тихого Дона, два реликта — старого казака в казачьей одежде и старого волка — былых хозяев донских степей.

Судьба казачьей аристократии, застрявшей на Дону. Конечно, все бывшие помещики, генералы и полковники, почему либо не успевшие эмигрировать, были в самом же начале уничтожены. Однако погибали и другими образами. Никто не вел и не мог вести этого мартиролога, но мне известно несколько случаев. Так во время революции толпа черни и красноармейцев на улице в Новочеркасске буквально разорвала на части генерала Ивана Давыдовича Орлова. Последние слова, которые он крикнул большевикам: «А все-таки вы мерзавцы».

В Таганроге жил вернувшийся после развала фронта генерал Иван Константинович Хрещатицкий. Хотя он не принимал участия в гражданской войне, его все время сажали в ГПУ, выпускали и затем опять сажали. В 1932 году, после образования класса «лишенцев» и лишения их продовольственных карточек, он умер от голода. Там же жила вдова другого генерала Хрещатицкого, который ушел в эмиграцию и служил во французской кавалерии. Она жила вместе с Марией Михайловной Мессарош, дочерью Михаила Ивановича Краснова (двоюродная сестра Петра Николаевича). Как лишенки они во время голода 1931-33 годов существовали тем, что детям, идущим в школу мимо их квартиры, давали открытки из старых альбомов. За эти открытки дети приносили им кошек, которыми они и питались. Но когда кошек не стало, они обе умерли с голода. Такая же участь постигла и других бывших людей из казачьих дворян, которые не были расстреляны, но лишены пайка.

Настроения на Дону. В 1920 году я жил в слободе Голодаевке, бывшем окружном центре Миусского округа. Большевики в то время уже сформировали комсомол из нескольких мальчишек. Партийная сознательность этих мальчишек видна из того, что когда через Голодаевку проходил отряд полковника Назарова — все эти мальчишки присоединились к его отряду.

В конце 1920-х годов Н. Крупская в «Правде» жаловалась на то, что Дон — единственная область в РСФСР, где до сих пор не удается сформировать комсомол.

В 1938-ом году я преподавал в Ростовском Пединституте на историческом факультете, где среди студентов было 97 % комсомольцев. Комсомольцами руководил коммунист - преподаватель русской истории Семенкин, казак по происхождению. Однажды поздней ночью ко мне постучали в дверь. Вошел один из моих лучших студентов, комсомолец и также казак. Он оглянулся, увидел, что никого нет, и рассказал мне, что только что закончилось собрание комсомола, на котором руководитель Семенкин говорил студентам, что я потомственный дворянин, бывший помещик и к тому же казак-патриот. Поэтому он потребовал, чтобы студенты на лекциях и в разговорах следили за каждым моим словом и немедленно доносили ему, Семенкину. Этот случай показателен для разложения казачества после революции. Один казак, для своей личной карьеры, стремился погубить меня, а другой — старается спасти меня, рискуя при этом своим будущим.

В 1939-ом году я работал по исследовании древнего городища у станицы Нижне Гниловской. В качестве рабочих у меня было 10 студентов-историков, конечно, все комсомольцы. В нашем распоряжении находился большой сарай, в котором мы собирались после работы, хранили свой инвентарь и предметы из находок. Однажды, вечером в открытых дверях сарая показалась высокая статная фигура старого казака. Он вытянулся во фронт и отрапортовал: «Честь имею явиться Его Императорского Величества Лейб-Гвардии Казачьей... батареи... старший урядник...» — Мои комсомольцы никогда ничего подобного не слышали, ахнули и переглянулись. Я поздоровался со стариком, пригласил его к столу и послал своих ребят за водкой и огурцами. Выпили со стариком, он оказался умным и бывалым человеком. В свое время он был в казачьем отряде, который когда-то ездил в Абиссинию обучать абиссинцев воинскому строю. Вот казак и рассказывает: — «Одет эфиоп в военную форму, а сам босой, сапог они не могут носить. Поставишь его под куст, дашь в руки винтовку и через переводчика, целый час талдычишь ему обязанности часового. Потом спросишь, понял? — Понял. Только повернешь идти назад, а он бросит винтовку да как залопотит в кусты, только его и видели. Вот и учи их, эфиопов». Рассказывал, как их отряд, во главе с офицером, раздевшись переплыл реку кишевшую крокодилами. Крокодилы никогда не видели казачьей развязки, растерялись и никого не тронули, только смотрели. Много он рассказывал и других интересных эпизодов. Наконец, встал, попрощался, поблагодарил за угощение и пошел к дверям. В дверях вдруг остановился, повернулся к нам и неожиданно сказал: «А все-таки Дон будет свободным от большевиков». С этим он и ушел. Мои комсомольцы совсем скисли и уже не смотрели друг на друга. Я думаю, что этот старый казак был в свое время членом Войскового Круга. По-видимому патриотический подъем и переживания того времени сохранились у него на всю жизнь.

В 1934 году я был назначен начальником Волго-Донской археологической экспедиции Государственной Академии истории материальной культуры. На этой работе мне, с моим отрядом, пришлось пройти пешком от Сарепты (Красноармейск) по берегам рек Червоной и Карповки до хутора Калача и затем по Дону от станицы Голубинской до хутора Ляпичева. В то время, кроме некоторых стариков, отбывших 10 лет и вернувшихся из концлагерей, в станицах были уже и молодые казаки, которые во время гражданской войны были детьми и поэтому уцелели. В Калаче я встретил такого казака -хуторского писаря (по советски техсекретарь хутсовета). Этих молодых казаков уже стали назначать на административные не ответственные должности. Мы зашли с ним в его курень и разговорились. Он конечно сразу увидел, что я не коммунист. Спросил, где его отец? Помялся, затем сказал, что умер в ссылке. А были старшие братья? Было три. А где же они? Старший убит в первой мировой войне, второй убит в боях с большевиками, а третий ушел в эмиграцию. Такую историю, с небольшими вариантами, я слышал и в дальнейшем, буквально в каждом казачьем курене. Над столом у этого казака, на почетном месте висел какой то странный портрет: золотая тисненная рама, а под ее верхний край подсунут печатный на бумаге портрет Ленина. Я поднял его за нижний край — оказывается под ним, под стеклом, прекрасный красочный портрет о. Иоанна Кронштадского, которому и принадлежала рама. Этот двойной портрет представился мне символом тогдашнего Дона. Внизу, в основании прекрасный портрет Иоанна Кронштадского в золотой раме, а сверху прилеплен паршивый копеечный портрет Ленина.

(В следующем № «Род. Края» — продолжение: «Как большевики возрождали казачество и насаждали культуру на Дону — Казачьи военные части — Чистка казачества на Дону и т. д.).

Проф. М. Миллер

(Орган общеказачьей мысли журнал «Родимый край» № 22. Май-Июнь 1959 года. Издатель: Донское Войсковое Объединение. 230, Av. de la Division-Leclerc, 95-Montmorency, France. Страницы 16-19).