Константин Леонтьев

Из "Варшавского дневника" 1880 года

По поводу поста в Париже

Варшава, 9 апреля

В сегодняшнем номере нашей газеты перепечатываем статейку из "Московских ведомостей": "Характеристика поста в Париже". Перепечатка эта несколько запоздала, это правда; но тем лучше. Есть вещи, о которых необходимо напоминать как можно чаще, особенно в газетах, которые читаются вообще небрежно и торопливо. Если кто-нибудь из заглядывающих в "Варшавский дневник" видел еще несколько дней тому назад то же самое описание парижского поста в "Московских ведомостях", то он, нам кажется, ничего не потеряет, если перечтет еще раз внимательнее эти строки, внушающие глубокое отвращение. Мы не раз говорили (и не перестанем говорить это, рискуя даже наскучить), мы не раз говорили, что русский человек, желающий блага своей родине и понимающий грозящие ей со всех сторон опасности, должен постоянно следить за духом, господствующим во Франции, в этой передовой стране Запада, с которым, к несчастию, так глубоко связал нас культурный переворот Петра. В первых еще листках нашей газеты мы нашли нужным указать на ряд фактов, замеченных еще гораздо прежде нас людьми, более нас учеными, и признанных раз навсегда историей. Факты эти следующие: окончательным преобладанием в Европе Православия над арианством и язычеством история обязана была королю франков, Хлодовику (Clovis), ибо тогда разделения Церкви на Восточную и Западную еще не было. Все были православными; разделение Церквей и утверждение папизма, определившего весь дальнейший ход европейской истории, совершилось также под влиянием французского монарха Карла Великого; рыцарство французское было рыцарством передовым; крестовые походы начаты были французскими дворянами; национальное объединение во Франции свершилось раньше, чем во всех других странах; во Франции раньше, чем где-либо, восторжествовала монархия над феодальной децентрализацией. Испания и Италия не могли наложить, как позднее наложила Франция, на весь почти мир печать своих мод и обычаев. Протестантизм, вышедший из Германии, и аристократический конституционализм, порожденный Англией, не распространился повсюду; ранние вольнодумцы других стран не простерли своего влияния так далеко, как простерли подобное же влияние Вольтер, Руссо и энциклопедисты Франции. Протестантизм, ведший косвенно к безбожию, через посредство бесцерковности, не привился к человечеству так, как привилось прямое безбожие французов или их голый деизм. Конституционализм и аристократический либерализм великобританского гения был недоступен ни немцам, ни славянам до тех пор, пока его не опошлила и не исказила Франция демократическим равенством. Это равенство гражданских прав было прежде всего объявлено французами; во Франции же прежде, чем в других странах, появились и коммунистические учения, несомненно как реакция против либерализма, которому на экономической почве всегда соответствует бессовестное господство денег (подвижного капитала)... В ней же начались впервые и бунты социалистического характера. Во Франции, наконец, утвердилась хоть сколько-нибудь впервые простая мещанская (или якобинская) республика; утвердилась против церкви, воспитавшей величие всего Запада; но не против коммунистического давления...

Нам очень скучно самим повторять всю эту азбуку, но без этой азбуки, может быть, покажется неясным, почему мы считаем весь Запад обреченным на тот же самый исход.

В Германии само монархическое правительство несколько лет тому назад начало ту же самую ожесточенную борьбу против католической церкви, которую теперь доканчивает во Франции правительство якобинское и обезумевшее до бессмыслицы общество. Протестантизм разлагается сам с необычайной быстротой, и с ним бороться никому не нужно; число некрещеных детей и нецерковных браков в Германии растет и растет. Итальянцы, приобретя национальную свободу и достигнув почти вполне национального единства, утратили национальные особенности свои и строй их жизни, их умственное направление ничем существенным уже от французского теперь не отличается. Покойный Гоголь, который восхищался их верой и набожностью, теперь не узнал бы их. Они не дошли еще до атеистической республики, до официального, юридически утвержденного безбожия лишь потому, что их национальный вопрос немного не окончен...

"Надо прежде всего присоединить Триест и Триентино", — думает Italia Irredenta, — ас Богом и церковью справиться не долго и не трудно в наше время...

Про остальные нации и державы Европы не стоит и говорить по поводу такого великого и ужасного вопроса. Когда за Францией вослед, верные прежнему направлению западной истории, пойдут Германия и Италия, что будут значить тогда такие нации, как Голландия, Бельгия, Швейцария? Это все не культурные силы, а только механические. У них нет идеи.

До чего становится страшно за славянство, когда подумаешь обо всем этом, когда поймешь, куда шаг за шагом ведут сперва Францию, а за ней и весь Запад гражданское равенство и поклонение разуму, или, вернее сказать, не разуму просто, а какому-то самоспасительному разуму, ибо есть и другой человеческий разум, который знает, до чего он слаб и до чего он подвержен роковым и неисправимым самообольщениям!

В некоторых петербургских газетах наших недавно нашли нужным радоваться ничего особенного не доказывающей корреспонденции из Петербурга в "Journal des Débats" об успехе проповедей Исаакиевско-го собора. Успеху этому мы, конечно, гораздо более рады, чем могут радоваться наши лукавые либералы; но вот что удивительно: французская газета, вообще не слишком к России расположенная, напечатала это известие как интересное, и больше ничего.

И однако либеральные газеты наши по этому поводу воскликнули: "Это доказывает, до чего французская нация сочувствует русскому народу!" Что-то в этом роде.

Помилуйте — на что нам это сочувствие французской нации? Избави нас Боже! Не надо нам смешивать понятий. Великая разница между временным военным союзом и торговым договором двух правительств и между естественными сочувствиями наций. Первое, безвредное, иногда необходимо; последнее может быть губительно, если одна из двух наций заражена, подобно современной Франции, какой-нибудь социальной или политической чумою. Союзы внешние, соглашения расчета и очень полезные, могут иметь место без всякой симпатии сердец, без всякого сходства в идеалах.

В случае войны с Китаем, например, мы можем заключить союз с Японией; Англия и Турция как державы давно поддерживают друг друга, хотя между англичанами и турками нет ни сходства в идеалах и культуре, ни тени даже естественных сочувствий. С политической точки зрения они правы, и Россия как держава может, если ей это покажется выгодным, сойтись во внешней политике с Францией и постараться даже простить ее ничтожному и слабому правительству дело Гартмана. Но на что нам сочувствие, скажите?..

Впрочем, если "Journal de Débats" или какой другой француз хочет непременно сочувствовать нам, то пускай себе... На здоровье! Лишь бы мы сами французам не сочувствовали — вот в чем дело...