«Премудрость — правильное понимание наших отношений к Божеству и людям» [29, с. 332].
«Первый шаг — это разрешение разума искать веры и верить, второй шаг — Приобретение страха Божия, а третий — привычки к понуждению себя» [8, с. 595].
«Вот истинно христианский страх — страх от избытка земного благоденствия! Это высшее проявление того аскетизма, без некоторой доли которого и в мирской жизни нет настоящего христианства» [Там же, с. 587].
«Любовь к ближнему, основанная на всецелом вероучении, на любви к Церкви — вот настоящая христианская любовь! Любовь же своевольная, основанная только на порывах собственного сердца, есть очень симпатичная вещь, но она до того “удобопревратна”, что может дойти даже и до любви к революции» [29, с. 335].
«Душа удобопревратна и требует безусловного авторитета и сильной власти как духовной (Церкви), так и мирской(государственной, царской)» [3, с. 476].
«Христианство установлено не для одних мягких, чистых или кротко идеальных натур: оно для всех характеров, для всех натур, для всякого воспитания [26, с. 168].
Хорошая натура есть особый дар; хорошее направление есть дело свободного избрания. Христианская вменяемость относится не к дарам натуры, а к приобретенным усилиями плодам веры и страха Божия [Там же, с. 171].
«Христианство далеко от нынешнего учения о земных удобствах и земном благоденствии. В основании своем оно есть безустанное понуждение о Христе. И все наши добрые качества,облегчающие нам от времени до времени эту борьбу духа и плоти, суть ничто иное, как дары Божии. Заслуга только в вере, в покаянии и всмирении, если не можешь понудить себя. Все невольно хорошее в нас, все естественно доброе есть дар благодати для облегчения борьбы. Когда вопреки сухости сердца и равнодушию ума идет христианин в церковь или дома становится на принудительную молитву, это выше с точки зрения личной заслуги, чем молитва легкая, радостная, умиленная, горячая. Такая приятная молитва есть дар, награда, милость. Это не наше — этоБожие. Наши только вера и смирение, то есть презрение к себе и благодарение Богу за все, даже и за нестерпимые муки в здешней жизни[22, с. 186].
«Любовь может на земле восходить лишь как благоуханный дым, “яко кадило пред Тобою”, не она жжет, — жжет курение наше, огонь страха, а любовь есть лишь тонкий и высший продукт страдальческого самосгорания всей жизни земной» [13, с. 231].
«Та любовь к людям, которая не сопровождается страхом пред Богом (или смирением перед церковным учением), не зиждется на нем, этим страхом иногда даже не отсекается, — такая любовь не есть чисто христианская, несмотря на всю свою видимую привлекательность, на искренность порывов, несмотря даже на несомненную практическую пользу, истекающую для страдальцев земных от действий такой любви» [29, с.332].
«Христос не обещал нам в будущем воцарения любви и правды на этой земле, но мы лично должны творить дела любви, если хотим получить прощение и блаженство в загробной жизни» [Там же, с. 333].
«Страх греха, недоверие к себе и есть именно то, что называется обыкновенно смирением» [22, с. 198].
«Если догмат создал обряд и воплотился в нем столь прекрасно, то обряд хранит догмат» [3, с. 501].
«Христианство не может существовать без мистически освященной иерархии; вот и еще причина неравенства и несходства между людьми» [16, с. 638].
«Те, которые думают, что Церковь может жить без монашества (хотя бы весьма несовершенного и слабого) ошибаются» [22, с.186—187].
«Монашество учит, прежде всего, себе внимать, о своем загробном спасении заботиться, а все остальное приложится» [8, с. 588].
«Пусть христианин, не способный сам стать монахом, умеет чтить и понимать хорошего инока хотя бы “в теории”. Это будет гораздо справедливее и умнее, чем отрицать важность и заслуги того, к чему мы сами не чувствуем себя способными» [22, с. 208].
«Христианству присущ оптимистический пессимизм, который во всяком страдании и зле видит прямую или косвенную пользу для человека, верующего во Христа» [14, с. 293].
«Надо скорее доходить до того, чтобы Иоанн Лествичник больше нравился, чем Ф. М. Достоевский; нужно дожить, дорасти до действительного страха Божия перед учением Церкви, до простой боязни согрешить; образованные люди смеются над этим чувством и говорят: “Что это я буду, как дитя:

“Ах! Боженька за это камушком побьет!” Да, побьет!” И счастлив тот, кого побьет» [13, с. 319].
«Религия требует от нас много трудного, но невозможного она не требует» [6, с. 461];
«Одна добрая нравственность, одна чистая этика не есть еще христианство, основа христианства, прежде всего в правильной вере, в правильном отношении к догмату» [8, с. 588].
«Каждая добродетель — сестра какому-нибудь недостатку» [10, с. 90].
«Ученость сама по себе еще не есть спасение, иногда она залог отупения» [2, с. 125].
«Простота ума не нужна, простота сердечного отношения необходима» [13, с. 345].
«Я люблю силу ума, но я не верю в безошибочность разума» [22, с. 210].
«В нравственных вопросах не надо слушать слишком сердца тому, кто хочет быть христианином» [13, с. 173].
«Многие, считающие себя православными, и в Страстную даже не могут без мяса продышать: “Уж не внешность ли это одна?” Нет, не внешность одна, а душевный и телесный подвиг. “Вера без дел мертва”. Но дела не в одной милостыни, как многие думают, и в любви к ближнему. Она и в любви к Богу. Земное же, доступное нам, выражение любви к Богу есть любовь к Его заповедям. Бог, Христос, святоотеческая Церковь… Повинуясь святоотеческому учению, повинуюсь Христу. Ясно, надо поститься, надо читать, пусть даже насильно и сухо, молитвы, надо говеть и так далее» [Там же, с. 351].
«Вставши утром, каждый день в течение трех, например, месяцев, креститесь на образ и проговаривайте мысленно: “Господи, пошли мне веру в Церковь и в загробную жизнь”. И больше ничего! Придет вера — пройдет старческая скука (или хоть значительно уменьшится)» [Там же, с. 515].
«Я перестал теперь вовсе почти о земных делах молиться и прошу Господа только свою несчастную душу спасти, и еще —чтобы телу не было уж очень тяжело… если будет верный кусок хлеба, то пусть будет и хуже… Только поближе к Церкви» [Там же, с. 170].
«Что такое семья без религии? Что такое религия без христианства? Что такое христианство в России без православных форм, правил и обычаев, то есть без византизма? Кто хочет укрепить нашу семью, тот должен дорожить всем, что касается Церкви нашей!» [2, с.101]
«Любовь есть плод, а начало христианской премудрости есть страх Божий. А за неимением страха Божия недурен страх Бисмарка, Муравьева-Виленского и императора Николая. Очень недурен этот страх! Проповедь бесстрашной любви не что иное, как бессознательная подготовка имманентной религии, антихристианской, то есть царства антихриста» [13, с. 230].
«Изумляюсь, как это другие люди в подобных и еще худших условиях живут и дышат без опоры положительной, уставной религии! Только как взглянешь на икону или на церковные кресты из окна, так хоть на время да покажется осмысленным все жестокое бремя жизни в болезнях, в старости, в заботах [Там же, с. 295].
«Молитесь, чтобы враг не сбил вас; его действия утонченны, и он пользуется тем, что в его личное существование нынче и многие признающие Христа не хотят верить» [Там же, с. 355].
«Полезна каждому его особая, личная мера на все, чтобы не увлекаться восторгами или гордостью и чтобы не впадать в уныние и отчаяние от бессилия духа и тела; доверие к старцам и послушание устанавливают эту меру, умиротворяя угрызения совести и тревогу ума» [22, с. 196].
«Оскорбитель виноват, положим, но оскорбленному это на пользу; идеал в том, чтобы всякий находил сам себя вечно неправым и ежеминутно грешным» [Там же, с. 207].
«Христианское смирение не требует какого-то притворного “игнорирования” своих сил и своего влияния. Смирение не мешает сознавать даже и гений свой, оно велит только помнить, что если Бог дал талант, то Он и отнимет его, что всякая особая сила есть в тоже время и немощь, или, точнее говоря, источник особых немощей» [29, с.334].
«Катехизис самый краткий, сухой и плохо составленный, но духовной цензурой просто-напросто одобренный, для меня, православного, в миллион раз важнее всей учености и всего таланта Владимира Соловьева!» [3, с. 469]
«Весь вековой дух восточного вопроса был дух единоверия, церковности, а не дух племени» [3, с. 508].
«Земное человечество он [христианин] от окончательной исторической гибели спасти не может, но он может и должен стараться о личном своем спасении, о том, чтобы быть в раю, а не в аду; и этому соображению он обязан приносить в жертву даже все политические, культурные и эстетические убеждения и вкусы свои» [16, с. 640].
«Если всего три человека останутся верными Церкви ко дню гибели человечества на этой планете, то эти три человека будут одни правы, и Господь будет с ними, а все остальные миллионы будут в заблуждении» [20, с. 340].
«Истинное христианство (не выдуманное, а церковное)признает одно только равенство — равенство всех перед судом Божиим, одну только свободу — свободу воли личной в избрании добра и зла. И на небе нет и не будет равенства ни в наградах, ни в наказаниях. И на земле всеобщая равноправная свобода (даже и в той неполной форме, в которой она доступна теперь) есть не что иное, как уготовление пути антихристу» [8, с. 589];
«Божественная истина надежнее и даже научнее глупой мечты о человеческой правде» [11, с. 393];
«Идея всечеловеческого блага, религия всеобщей пользы — самая холодная, прозаическая и вдобавок самая невероятная, неосновательная из всех религий» [2, с. 107];
«Свобода, равенство, благоденствие принимаются какими-то догматами веры, и уверяют, что это очень рационально и научно! Да кто же сказал, что это правда?» [Там же, с. 130];
«Однообразно настроенное и блаженное человечество — это призрак и вовсе даже не красивый и непривлекательный» [Там же, с. 108];
«“Блаженны миротворцы”, ибо неизбежны распри…“Блаженны алчущие и жаждущие правды”, ибо правды всеобщей здесь не будет. Иначе зачем же алкать и жаждать? Сытый не алчет. Упоенный не жаждет» [21, с. 320];
«В жизни и любовь, и великодушие, и даже ложно понятая справедливость могут порождать зло. Это надо понимать» [30, с. 268];
«Неужели мы не поймем, наконец, что афонский монах или набожный московский купец, которые говорят: “Бога бойтесь,царя чтите”, и при слухе о надеждах прогресса с удивлением и неверием пожимающие плечами, гораздо даже более реалисты, чем те европейцы, которые какой-то свободой без страха хотят дисциплинировать государства» [25, с. 224];
«Вера в либералов и мирных прогрессистов слепа. Как будто бы конституция сделала людей добрее, умнее, честнее, здоровее и сытее!» [Там же, с. 220];
«Государство обязано быть всегда грозным, иногда жестоким и безжалостным, потому что общество всегда и везде слишком подвижно, бедно мыслью и слишком страстно» [Там же, с. 221];
«На что нам Россия не самодержавная и не православная? На что нам такая Россия, в которой бы в самых глухих селах утратились бы последние остатки национальных преданий?» [15, с.282];
«Нужно ли и полезно ли много учить народ? Хорошо ли навязывать ему наши общеевропейские понятия, наши вкусы, наши идеалы, наши предрассудки и наши ужасающие ошибки?» [30, с. 273];
«Ничем и никогда людей удовлетворить нельзя без принуждения и без разнородных форм и приемов насилия над их волей, умом, страстями и даже невинными и честными желаниями» [25, с. 224];
«Никакое польское восстание и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как могла бы ей повредить очень мирная, очень законная демократическая конституция» [2, с. 106];
«Если культурная солидарность наша с Западом неотвратима и неисцелима, то национальное дело наше раз навсегда проиграно» [14, с. 288];
«Я не самих славян люблю во всяком виде и во что бы то ни стало; я люблю в них все то, что считаю славянским; я люблю в славянах то, что их отличает, отделяет, обособляет от Запада»[12, с. 446];
«Считать “Братьев Карамазовых православным романом могут только те, кто мало знаком с истинным православием, с христианством святых отцов и старцев афонских и оптинских» [18, с.92—93];
«Можно почти наверное предсказать, что Россия может погибнуть только двояким путем: или с востока от меча пробужденных китайцев, или путем добровольного слияния с общеевропейской республиканской федерацией» [3, с. 510];
«Побольше веры в дисциплину Церкви и поменьше веры в атеистическую свободу Запада!» [12, с. 451];
«Кто радикал отъявленный, то есть разрушитель, тот пусть любит чистую племенную национальную идею, ибо она есть лишь частное видоизменение космополитической разрушительной идеи» [2, с.108];
«Где законное, священное право насилия со стороны людей, облеченных властью, над волей нашей ослабло и в сознании самих принуждающих, и в сердцах принуждаемых, там где утратилось умение одинаково смело властвовать и уменье подчиняться с любовью и страхом, не стыдясь последнего, там уже не будет ни силы, ни жизни долгой, ни прочного векового порядка» [12, с. 435];
«В прогресс верить надо, но не как в улучшение непременно, а только как в новое перерождение тягостей жизни, в новые виды страданий и стеснений человеческих. Правильная вера в прогресс должна быть пессимистическая, а не благодушная, все ожидающая какой-то весны. Новая культура будет очень тяжела для многих, и замесят ее люди столь близкого уже XX века никак не на сахаре и розовой воде равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страшном для непривычных» [30, с. 274];
«Пока религия жива, все еще можно изменить и все спасти, ибо у нее на все есть ответы и на все утешения. А где нет утешения — там есть кара и принуждение, оправданные не притворными фразами о “горькой необходимости”, а правом Божественным, вполне согласным с законами вещественной природы, ненавидящей равенство!» [25,с. 224]