НОВОСТИ     СТАТЬИ     ДОКУМЕНТЫ     ПРОПОВЕДИ     ПРЕСТОЛ     СВЯЗЬ     ГОСТИ     ЖУРНАЛ  


Воспоминания белорусского партизана о партизанщине...



Валентин Тарас в 1944 (очень советую его книгу воспоминаний "На высьпе ўспамінаў")


Я ушел в партизаны подростком, добровольно, из глубоко патриотических соображений. И это был именно советский патриотизм. Я любил не просто Родину, я любил советскую Родину. Я вырос на книгах Аркадия Гайдара – кстати очень талантливого писателя, воспевающего романтику октябрськой революции и гражданской войны. Я бредил фильмами «Чапаев», «Если завтра война», «Федька», «11 июля»(об освобождении Минска от белополяков в 1920 году). Буквально с пеленок я впитал в себя дух советского патриотизма. Я был готов перегрызть горло всякому, кто хоть слово скажет против Советской власти.

Но именно в партизанском отряде начал потихоньку разрушаться фундамент моего советского воспитания.
Сначала это было просто наивное непонимание того, почему люди, которые пошли в партизанский отряд добровольно, не по повестке военкомата – почему эти бесстрашные в бою люди так боятся особого отдела? Лучше попасть в руки к немцам, чем вызвать к себе внимание особого отдела. Я не один раз видел, что наши бойцы внезапно становились бледными, как полотно, у них начинались трястись руки, когда их вызывали в особый отдел.

Вскоре я испытал это на себе...

...1943 год. Зима. Лагерь партизанского отряда «За Советскую Родину» в Налибокской пуще. В землянке взвода, где я был самым молодым бойцом, не спят, хотя давно прозвучала команда «отбой». И так как у нас нет ни радио, ни книг, ни газет (а если бы и были, то все равно их не почитаешь перед сном, потому что землянка освещена огарком свечи, который даже лиц не позволяет разглядеть), хлопцы проводят время в разговорах: рассказывают анекдоты, байки, жизненные истории. И я вношу свою лепту. Правда, у меня, зеленого пацана, мало жизненного опыта, но зато у меня есть дар имитации – я могу пародировать голоса, передавать интонацию, особенности говора. В этот раз я решил рассмешить хлопцев имитацией речи немцев на немецком языке, которого я не знал (да и сейчас не знаю). Теперь, спустя 60 лет, мне трудно вспомнить ту абракадабру, которую я тогда выдал в землянке, но это было примерно следующее: «Ахтунг! Ахтунг! Дас вэттер унд хандэн, унзэр виль боссэн, фэрфлюктэр штабэн гир люфтэ, гай нэр зыбэн шиссэн ди воллен шахер-махер, воллен дер блайте!» Бессмысленная белиберда. Хлопцы посмеялись, подивились, как это у меня правдоподобно получается – как у настоящего немца – и вскоре захрапели.

А назавтра меня вызвали в особый отдел! И начальник особого отдела Ветёлкин, приказав мне сесть перед его столом, зловеще-тихо спросил: «Почему, когда тебя принимали в отряд, ты скрыл, что владеешь немецким языком?» Я вытаращил глаза: «Немецкий? Я совсем не знаю немецкого!» Ветёлкин буквально просверлил меня своим пронзительным взглядом: «А кто вчера в землянке по-немецки шпарил? Не ты?» Я с перепугу сразу не сообразил, что к чему, а, догадавшись, начал бессвязно, глотая слова и заикаясь, объяснять ему, что это был за «немецкий язык». Ветёлкин слушал с каменным выражением лица, потом приказал повторить вчерашнюю имитацию. Я кое-как повторил... Он с минуту смотрел на меня молча, лицо у него было по-прежнему каменное, а глаза безжалостные. Наконец, побарабанив пальцами по столу, сказал сухо: «Ладно, можешь идти.» Я вскочил, вытянулся по стойке смирно, пвернулся через левое плечо кругом и направлися к двери. И тут Вётелкин негромко, но выразительно произнес мне вслед какую-то фразу на немецком. Я, разумеется, не понял, но инстинктивно обернулся на его голос. И снова меня бросило в жар от ветёлкинского бежалостного взгляда. Он глядел на меня не мигая, как ящерица...И вдруг ухмыльнулся: «Понял, что я сказал?» «Никак нет, не понял, товарищ начальник особого отдела!» И тут он сказал уже мягче: «Иди!»

Мне повезло, что Ветёлкин немного знал немецкий язык. Но еще больше мне повезло, что он мне поверил. А это в то суровое военное время не было чем-то само собой разумеющимся. Он мог решить, что я не тот, за кого себя выдаю и заслан в отряд гестаповцами, и прошлым вечером потерял бдительность и выдал себя. А кто-то из присутствующих в землянке «настучал» ему о моем «владении» немецким.

Но этот случай с «немецким языком» мелочь в сравнении с другими более серьезными случаями, которые бывали у нас в отряде...

В конце 1943 года особисты расстреляли разведчицу нашего отряда Алену Станкевич. Расстреляли, как «предательницу», как агента СД, хотя весь отряд знал, что это неправда, что просто особисты свели с ней личные счеты. Точнее один из особого отдела бригады, куда входил наш отряд. Многие знали, что Алена дала ему от ворот поворот, отказалась с ним спать, а когда он полез к ней силой, ударила его рукояткой пистолета по голове. Почти год он искать повод отомстить ей. И наконец такой случай представился...
В октябре 1943 года Алена вместе с другой партизанкой отряда Лидией Кизила пошли в Минск по заданию. Там на Комаровском рынке они вместе с другими попали в облаву полицаев. Полицаи не ловили никого конкретно, а просто задерживали всех подозрительных. Девушки пробыли несколько дней в тюрьме на Володарского, потом их отвезли в полицейский участок на Логойском тракте (сегодняшняя улица Якуба Колоса, здание бывшего полицейского участка теперь жилой дом напротив трамвайной остановки «Дорошевича»). Они ожидали допроса, но им приказали убрать полицейский участок и вымыть пол на первом этаже. И так как никакой охраны к ним не приставили, а просто оставили одних со швабрами и ведрами, то девушки выскочили через окно в задний двор и убежали. Через несколько дней они, счастливые, возбужденные, едва верившие в свое счастье, вернулись в отряд.... И тут Алену арестовал особый отдел... Арестовали ее одну, Лидию только допросили. Алене не поверили, что она так легко смогла убежать от полицаев, ее обвинили в том, что она завербованный агент СД, что она наверняка передала немцам сведения о расположении бригады, и что Лидию немцы отпустили на свободу за компанию, чтобы отвести подозрения от своего агента Станкевич.
Никто из партизан не верил в вину Алены, но никто не посмел открыто выступить. Через 14 лет после ее расстрела в 1957 году семья Алены и бывшие бойцы нашей бригады добились пересмотра ее дела, и она была посмертно реабилитирована. Лидия прислала мне после войны старое фото, сделанное в отряде, где изображены они с Аленой. Всматриваюсь с красивое с тонкими чертами лицо 19-летней девушки и вижу в ее глазах немой укор...

Еще много лет я оставался в плену советского мышления, а «советскость» – это удивительный феномен. Знаешь о страшных фактах преступлений «родной власти», но отделяешь их от природы этой власти, от ее первоначальной сути, не можешь открыто признать, что преступна сама власть, а обвиняешь только отдельных «плохих» людей....

Однажды в лагере штаба бригады я услышал такие вещи, о которых открыто посмели заговорить только через много лет...В начале 1944 года я был послан туда в качестве связного - так как телефонной связи не было, срочная информация из штаба в отряды передавалась в зашифрованном виде через связных.

Семья одного из бригадных особистов (фамилии не помню) жила в Бресте, и кто-то из местных донес немцам, что это семья работника НКВД. И всю семью расстреляли. Узнав об этом, особист напился с горя, ходил по всем бригадным землянкам, плакал, бил себя в грудь и спрашивал у каждого, кто попадался ему на пути: «Ты когда-нибудь видел, чтобы чекист плакал? Я никогда не плакал! Я стрелял людям в затылок - и не плакал! Я заталкивал людей в душегубки - и не плакал! А сегодня я плачу! Мою семью убили! Мать, жену, деток!...Гады! Звери!...»

Конечно, горе этого человека была страшным, невыносимым и задело каждого! Но мы с моим другом Степкой ужаснулись также и его словам про выстрелы в затылок и душегубки. Разве у нас есть душегубки? Это же у фашистов душегубки! Это же фашисты стреляют в затылок! Может, он бредит от горя? Мы со Степкой просто опешили от того, что услышали и пошли в землянку начальника типографии подпольного обкома партии и стали расспрашивать его, как такое может быть – то, что кричал особист? Начальник типографии растерялся от такого вопроса и стал взволнвоанно и быстро говорить нам, что вот только что этот особист был у него, и ничего такого он не говорил, и мы все это придумали. И, отводя глаза, стал нам объяснять, что у партии раньше было много врагов, что перед войной страна кишела немецкими агентами и шпионами и надо было как можно быстрей уничтожать их всеми средствами...

Как от врагов избавляются «как можно быстрей», я вскоре убедился собственными глазами...

Где-то январе 1944 года наша бригада обезоружила и нейтрализовала отделы Армии Крайовой (АК), которые действовали в Налибокской пуще. АК, как известно, подчинялась польскому правительству в изгнании в Лондоне и придерживалась директивы вести борьбу против обоих «оккупантов» – немцев и большевиков. Основная часть Армии Крайовой (около 400 тысяч человек) воевала на территории Польши, но несколько тысяч аковцев воевали также и на территории Западной Беларуси, которая только в 1939 году стала советской.

И если в начале войны отряды АК на территории Западной Беларуси воевали в основном с немцами, нередко совместно с советскими партизанами, то после 1943 года начались также столкновения между аковцами и советскими партизанами.
Мы обезоружили отряды АК в Налибокской пуще за несколько дней. Если бы только обезоружили...Командира аковской бригады и весь его штаб отправили самолетом в Москву. Младших офицеров расстреляли...Несколько человек из этих офицеров содержались под стражей в нашем отряде. Я тоже стоял два раза на страже у землянки, где сидели арестованные аковцы, охранял их и выводил «до ветру». И они каждый раз шутили: «Цо, хлопаку, бэндзеш пильновать мое злото?» И на самом деле это было забавно: взрослый мужчина сидит под сосной на корточках, а 14-летний подросткок стоит над ним с карабином наготове.

Им скорее всего и в голову не приходило, что их расстреляют...За что? Они сдались без сопротивления, они тоже сражались против немцев. И что охранять их поставили какого-то подростка – это хороший знак. Значит, в них не видят врага, знают, что они не намереваются убегать – разве составит труда опытному взрослому бойцу обезоружить и скрутить этого сопляка? Нет, ничего плохо с ними не собираются сделать, бояться нечего....

...Их вели на расстрел по узкой топинке, протоптанной в глубоком снегу. У одного их них была лопата у руках - я, холодея от ужаса, понял, для чего...Тот, с лопатой, посмотрел на меня, стоявшего в стороне, таким взглядом, которым на меня спустя много лет смотрел мой отец перед смертью – с завистью, что я остаюсь жить, а он уходит, и с радостью, что он уходит, а мир остается, я остаюсь...
Шел снег...Они были одеты в домотканые деревенские штаны, суконные рубахи, обуты в самодельные катанки. За ними шли трое в белых кожухах, в кубанках, с автоматами ППШ....Минут через десять раздалось несколько коротких автоматных очередей...
А еще через полчаса весь отряд подняли по тревоге и приказали: разбиться на группы и цепочкой прочесать лес, искать босые следы на снегу. Кто-то заметил, что одного аковца недострелили, и он вылез из снежной могилы...

«А почему босые следы?» – спросил я Миколу Аксючица,- «Они же были в катанках». «Разули, - ответил Микола, - Перед тем, как кокнуть.»

На босый след вышло как раз наше отделение, и по этому следу мы шли около километра, пока он не затерялся в заснеженных кустарниках...

После войны в материалах Нюрнбергского процесса я прочитал, что подсудимые наотрез отказывались от участия в Катынском расстреле, доказывая, что это преступление на совести НКВД. И я знал, что так оно и есть, потому что помнил тот босый след на снегу.


Как партизаны забирали коров – это осталось в моей памяти одним из самых тяжелых воспоминаний...Годами позже один из таких случаев я описал в своем рассказе «Последняя корова», который был опубликован в журнале «Юность» и переведен на многие языки. В нем почти нет художественного вымысла...Все так и было....Зима 1944...В нашем отряде начался голод. И у нас не было другого выхода, как забрать последнюю оставшуюся корову в одной из деревень...И мы забрали буренку у тетки Винцентихи, а она, босоногая, в одном платье, шла по февральскому снегу за санями, к которым привязали ее кормилицу...Не просила, не голосила, а просто молча шла за санями - как привидение в белой снежной мгле...Эта картина стоит перед моими глазами, как будто все это было сегодня или вчера...Потому что я сам сидел на тех санях...

Это случилось во время одного из последних моих дозоров летом 1944 года. Фронт уже покатился дальше на запад, а партизанские отряды еще около недели оставались на своих базах и вели действия по захвату немецких окруженцев, которые пытались глухими лесными тропами пробраться к линии фронта к своим частям. Прочесывая камышовые заросли у реки Ислочь, мы (нас было пятеро) вдруг увидели, что в нашем направлении движется толпа людей...Толпа подошла поближе, и мы увидели, что там одни женщины – старые, молодые, многие с малыми детьми.

Оказалось, женщины пришли за своими коровами, которых у них некогда забрали партизаны. Забирая, давали расписку, что корова «реквизируется для нужд партизанского отряда такого-то», и как только советская власть вернется, корову ей вернут. Женщины окружили дозорных, стали размахивать расписками перед их носом и требовали вернуть им коров. Бедные женщины, они наивно полагали, что их коровки спокойно пасутся где-то поблизости на полянах и дают партизанам молочко.

Микола Аксючиц, поняв, в чем дело, захохотал: «Тетки, ваших коров давно съели, одни рога остались! Но расписочки не выбрасывайте, они вам еще понадобятся». Разъяренные женщины накинулись с кулаками на него: «Как это съели? Чтобы тебя самого бешеная собака съела! А зачем нам давали эти бумажки? С..у подтирать ими что ли?»

Аксючиц посерьезнел и провел с женщинами политинформацию, что расписки надо сберечь, потому что светская власть все возместит. Женщины успокоились и побрели назад в деревню. Но никто никогда не оплатил им те расписки на «реквизированных» коров.

Когда в начале 90х вышел мой документальный фильм-монолог «После Победы», то некоторые «защитники единственно верной правды» сдедали вид, будто не заметили в моем фильме изображения героизма партизан и подпольщиков, а ухватились только за негатив, который я естественно тоже упомянул. Что? Как он смеет утверждать, что партизаны отбирали продукты и скот у местного населения?
Ну да...На самом деле ничего этого не было! Партизаны, как известно, питались святым духом, а обувь и одежду они находили в лесу, висящими прямо на деревьях! Диву даюсь, как могут взрослые люди не понимать простых вещей – партизаны не были в составе регулярной армии, им никто ничего не поставлял в централизованном порядке, разве что автоматы ППШ, и то в довольно скоромном количестве. Они кормились, обувались и одевались исключительно за счет населения белорусских деревень. И только совершенно неосведомленный человек или лицемер может утверждать, что содержание партизанской армии в несколько сотен тысяч человек было для белорусского крестьянина радостью, праздником души, что все отдавалось абсолютно добровольно и преподносилось, как хлеб-соль, дорогим гостям.

После показа фильма организация ветеранов Заводского района Минска обратилась к Генеральному прокурору Беларуси с требованием возбудить против меня криминальное дело «За поклеп на Великую Отечественную войну и ветеранов». Меня называли «бэнээфовским провокатором», «предателем», «идеологичским диверсантом» - в общем, весь набор терминологии 1937 года! Генеральный прокурор не отреагировал на их требование. Да...Начало 90х, это еще были весьма либеральные времена...

Все еще не верилось, что у ветеранов стереотипы советского мышления сидят настолько прочно, что их невозможно выбить никакими фактами, даже самыми неопровержимыми. Любое слово, которое противоречит советской догме, принимается в штыки.

«Громили» меня ветераны и за сочувствие в фильме женщинам, старушкам, всем тем, кто остался в оккупации. С возмущением они писали: «Валентин Тарас с сочувствием приводит примеры холуйского служения оккупантам. Стирали белье немецким офицерам, работали санитарками и уборщицами, исполняли любую грязную работу, только для того, чтобы выжить! Сочувствует художнику, поторый за пайку хлеба рисовал портреты фашистов, и еще возмущается, за что советская власть этого холуя потом наказала четырьмя годами лагеря!»

Бесполезно спрашивать человека с таким образом мышления, в чем же вина миллионов женщин с малыми детьми на руках, котрые внезапно оказались на территории, которое «мудрое» руководство СССР так бездарно сдало врагу. Что должны были делать эти женщины, старики, подростки? Массово покончить жизнь самоубийством, лишь бы не идти стирать и убирать для немцев, чтобы прокормить детей? А художник Гусев тоже должен был убить себя, больную прикованную к постели жену и малолетних детей, чтобы не писать портреты немцев?

Если от меня ветераны требуют такого «патриотизма», то тогда я антипатриот!

П.С. Я не могла оторваться от вышеупомянтой книги Валентина Тараса, пока не дочитала. Он очень интересно и подробно описывает Минск 30-70-х годов (с подробными адресами, минчанам особенно будет интересно почитать), жизнь и быт в оккупации, что преподавали детям в школе от БНС, как он сбежал от бабушки в партизаны, будни и быт партизан. А также послевоенное время в БССР – борьба против «безродных космополитов», культурная жизнь Минска. Его встречи с Купалой (ребенком), с Коласом, дружба с Быковым. Описывает много интересных судеб, историй, встреч...Как он нашел свою потерявшуюся на войне сестру спустя 20 лет. Книга очень "белорусская" по духу, искренняя, правдивая, глубокая, без пафоса.


взято у joeck_12

РУССКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ЦЕРКОВЬ ЗАГРАНИЦЕЙ
КЁНИГСБЕРГСКIЙ ПРИХОДЪ СВ. ЦАРЯ-МУЧЕНИКА НИКОЛАЯ II
e-mail: info@virtus-et-gloria.com